Ралли «Конская голова» (сборник)
Шрифт:
Зал еще секунду немо дивился на освещенные квадраты игрового поля, на обнимавшихся игроков сборной Земли, а потом словно шторм обрушился на дворец спорта.
— Спасибо! — сказал тренер с грустным восхищением, обнимая Ивана. — Мы не ошиблись в тебе, брат! Спасибо! Думаю, едва ли я когда-нибудь еще увижу такую игру. Лишь после такой отдачи ты имел право… — Он не договорил.
— Я понял, — кивнул Иван. — Лишь играя на пределе я имел право увидеть то, что увидел.
В этот момент Иван любил всех, и возвращение домой уже не вызывало в нем отчаяния, несмотря на перспективу остаться в своем времени калекой на всю жизнь.
Его дружно оторвали от пола и подкинули в
На буфете часы пробили десять часов вечера.
Иван очнулся и поднял голову, не узнавая привычной обстановки. "Странно, — подумал он с недоумением, — странно, что я это помню! Они же должны были "ампутировать" всю информацию о будущем. Забыли? Или все снова сводится к банальнейшему из объяснений — сон?! Неужели?.."
Иван встал с дивана, сделал шаг к двери и… жаркая волна смятения хлынула в голову, путая мысли и чувства: он не хромал! Нога сгибалась свободно и легко, мышцы были полны силы и готовности к действию. Тот душевный подъем, который сопутствовал ему во время пребывания в далеком трехтысячном году, не покинул его. Значит… все это случилось наяву?!
Он присел, пряча запылавшее лицо в ладонях, с минуту находился в этой позе, потом с криком подпрыгнул, достал головой потолок — дом был старый, и потолки в нем высокие, — остановился и подумал: "А если они и в самом деле забыли? На радостях? Чего не бывает в жизни? Может быть, возвращением ведает тот же виомфант Даниил, а он всего-навсего робот, машина… У меня же остались все знания и навыки спортсмена, который родится только через тысячу лет! И если сейчас я начну проявлять эти чудовищные способности, то изменю реальность, говоря азимовским языком. Ну и влип! Никому ведь не скажешь, не посоветуешься… Что же делать?"
Иван снова подпрыгнул, и в этот момент в комнату без стука вошла мать.
— Ваня! — прошептала она, схватившись за горло. — Прости, что я… вошла без… ты прыгал?! Ты уже не… что с тобой?
Иван обнял ее за плечи, привлек к себе.
— Все в порядке, ма, не пугайся. Я скрывал от тебя, боялся проговориться раньше времени… Просто я тренировался и… нога начала понемногу сгибаться.
Признание звучало фальшиво, но мать поверила.
Два дня Иван мучительно размышлял, что делать дальше. Старые переживания, свойственные ему в "доисправленной" жизни, вернулись вновь, но теперь он решал их иначе: комплекс неполноценности превратился в комплекс превосходства и мучительное нежелание возвращаться к прежней жизни. Душа Ивана превратилась в ад, где добродетель боролась с низменными сторонами личности, и он все чаще ловил себя на успокаивающей мысли, что ничего плохого не случится, если он останется "суперменом", просто придется жить тихо и по возможности не проявлять своего физического превосходства. Омар Хайям со своими нравоучениями типа:
Ад и рай — в небесах, утверждали ханжи. Я, в себя заглянув, убедился во лжи. Ад и рай — не круги во дворце Мирозданья, Ад и рай — это две половины души, —заглох совсем.
Конечно, оставался еще волейбол: Ивана тянуло на площадку все сильней и сильней, знания и возможности требовали отдачи, выхода в реальность, но показать себя в игре современников значило раскрыть инкогнито, расшифровать себя неизвестному наблюдателю, который когда-то выявил его среди болельщиков, и тогда о нем вспомнят там, в будущем, и вернутся, чтобы исправить недосмотр… Иван приказал себе забыть не только о волейболе трехтысячного года, но и вообще о существовании этой игры и решился на бегство, хотя бы временное, из города, в глубине души осознавая, что способов бегства от самого себя не существует.
На третий день борьбы, притворяясь хромым, он заявился в деканат и отпросился на две недели для "лечения на море", придумав какую-то "чудодейственную" бальнеолечебницу под Одессой. Декан дал разрешение, не задав ни одного вопроса, чем облегчил мучения Ивана, и сомнения беглеца разрешились сами собой.
Вернувшись домой, он сочинил матери "командировку", с удивлением прислушиваясь к себе: лгать становилось все легче, язык произносил ложь, почти не запинаясь. Уложил вещи в спортивную сумку, позвонил на вокзал — узнать, когда отходят поезда на юг, в сторону Одессы, и полчаса унимал сердце, понимая, что возврата к прежней жизни нет: он уже переступил невидимую черту, отделяющую совесть от цинизма.
Но он недооценил своего прежнего "я". В троллейбусе нахлынули воспоминания, навалилось душное, жаркое чувство утраты, болезненного смятения, неуютной потери смысла жизни, пришлось сойти за три остановки до вокзала, пряча пылающее лицо от любопытных взоров окружающих.
— Ваня! — позвал вдруг кто-то с другой стороны улицы, являющейся одновременно и набережной. Голос был мужской и знакомый, но Иван не хотел ни с кем разговаривать и с ходу свернул в дыру в заборе: справа шла стройка двенадцатиэтажного жилого дома.
Его окликнули еще раз, Иван прибавил ходу. Обошел штабель кирпичей, нырнул в подъезд и, не останавливаясь, словно убегая не от настырного знакомого, а от самого себя, поднялся на самый верх здания. Никто его не остановил, принимая то ли за проверяющего, то ли за члена кооператива дома. Двенадцатый и одиннадцатый этажи еще достраивались, и он вышел на балкон десятого, выходящий на улицу и реку за ней. Внизу струился нескончаемый плотный поток пешеходов, не обращавших внимания на привычный пейзаж стройки, равнодушный ко всему, что происходит вне данного отрезка маршрута и конкретной цели бытия.
Иван поставил сумку на пол балкона и бездумно уставился в пропасть под ногами. Не хотелось ни думать, ни двигаться, ни стремиться к чему-то, жизнь тягуче шла мимо, аморфная и не затрагивающая сознание, раздражающее нервы стремление к цели растворилось в умиротворении принятого исподволь решения, как облако горячего пара в воздухе…
Сколько времени он так простоял — не помнил.
Очнулся, как от толчка, хотя рядом никого не было. Взгляда вверх было достаточно, чтобы понять — случилось непредвиденное, грозящее отнять многие жизни тех, кто шел сейчас под стеной здания по своим неотложным делам: четырехсоткилограммовая плита перекрытия, как в замедленной киносъемке, соскользнула с края крыши, пробила ограждение лесов и зависла на мгновение, задержавшись за железную штангу, чтобы затем рухнуть вниз с высоты в тридцать метров.
"Сейчас грохнется!" — сказал кто-то чужой внутри Ивана, хотя мозг, натренированный на мгновенную реакцию, уже рассчитал варианты вмешательства, способного изменить реальность события. Требовалось немногое, прыгнуть с балкона вперед и вверх и "заблокировать" плиту так, чтобы результирующий вектор ее последующего падения уперся в реку. Все. И сделать это мог только один человек в мире — Иван Погуляй, с его новыми "сверхчеловеческими" по оценке современников возможностями.
"Не делай глупостей", — шепнул ему внутренний голос. — Никто не знает, что ты это можешь, никто не догадается. Ты не виноват, что техника безопасности здесь не на высоте. Ты для этого ушел из дома? Только жить начинаешь по-человечески…"