Ранней весной (сборник)
Шрифт:
— Надень второй чулок!.. Не трожь бабкин валенок, твои под кроватью!..
Умытая, прибранная Люба, успевшая отвести корову в стадо, занималась другим сынишкой Катерины, своим любимцем. Она причесывала ему волосы, повязывала вокруг шеи ситцевый лоскуток на манер галстука, мастерила из тряпочек и щепок какие-то игрушки, чтоб ему было занятие на день.
Первой, как обычно, увязав еду в узелочек, ушла на работу Катерина, затем отбыла на своем велосипеде Люба — она работала в городе на льнофабрике. Следом за ней, наскоро позавтракав холодной жареной рыбой, отправились на промысел и мы.
За
Мы двинулись по берегу, поросшему нежной ворсистой молодой травой. Над нерастаявшей ледяной сердцевиной озера с криками носились чайки, в страшной выси журавлиным клином прошла стая крякв и отразилась в озерной глуби.
Мы шли сперва вдоль чистой воды, затем начались заросшие осокой и камышом заводи. Там слышался неумолчный стрекот, словно без устали работали маленькие пилочки.
— Слышите? — обратился ко мне Николай Семенович.
— Вы об этом стрекоте? — подхватил Пал Палыч.
Он был экипирован по-вчерашнему, только с плеч его спускался прорезиненный плащ, оставленный одним из постоянных «ночлежников» бабки Юли. — Не правда ли, в нем есть что-то потустороннее, будто тайный шепот незримых подводных существ?
— Потустороннее… — с раздражением отозвался Николай Семенович. — Просто рыба трется о траву, помогает себе икру метать.
— Значит, веснянка пошла, — сказал я. — Ледянка давно отметалась.
— Ледянка, веснянка — как это хорошо! — восхитился Пал Палыч. — Сколько поэзии в одном слове — веснянка!
— Ее еще называют чернухой или грязнухой, — сообщил Николай Семенович.
— Чего вы к нему придираетесь? — укорил я Николая Семеновича, когда Пал Палыч, запутавшийся в длинном плаще, поотстал.
— А зачем он себя словами застит?
— Чепуха! Просто он многое по-другому видит, чем вы.
— Знаете что? — сердито отозвался Николай Семенович. — Давайте-ка не будем о высоких материях. Мы тут — рыбу ловить.
И, прибавив шагу, ушел вперед.
Между тем Пал Палыч ловко, как это делают кавалеристы, подвернул под ремень полы плаща и нагнал меня. Он попросил перчатку: рука замерзла, пока он нес удочку, а ведь ему еще рыбачить. Я скинул перчатку с левой руки, он натянул ее на правую, отчего кисть будто переломилась в запястье. Не удержавшись, я спросил его, как же рискнул он отправиться в путь столь плохо снаряженный.
— Вы знаете, когда идешь к людям с открытым сердцем, тебе всегда помогут. Я готов отправиться хоть в Каракумы, хоть на Маточкин Шар с одним носовым платком в качестве багажа — и убежден, что не пропаду!
Я посмотрел на Пал Палыча, на его голубые, немного навыкате глаза, в которых сейчас было что-то восторженное, точно он выговорил очень важную для него и высокую мысль; на его хорошо вычерченный хрящеватый нос с продолговатыми ноздрями; на все его тонкое лицо, которое портил лишь сборчатый шов старушечьего рта, и мне показалось вдруг, что я его где-то когда-то встречал. Мне был чем-то знаком и этот голубой взгляд, и даже проникновенная интонация голоса. Но, следуя мудрому правилу Николая Семеновича, я сказал себе: «Не стоит ломать голову, мы тут — рыбу ловить».
Мы обосновались близ самого устья речушки. Выше, там, где берега поросли ветлами, до самого железнодорожного моста курились костры рыболовов, — видимо, чернуха успела подняться высоко по реке. Но Николай Семенович любил простор во время ловли и предпочел незащищенное от ветра, но пустынное место более укрытому, но людному.
Стрекот, сопровождавший нас в пути, стал здесь еще громче и плотнее. Рыба неистово терлась о траву, порой выплескивалась на листья кувшинок, а то и совсем выпрыгивала из воды и, описав в воздухе короткую — сверкающую дужку, вновь скрывалась под водой. У самого берега кишели мальки и вдруг, вспугнутые невесть чем, косой штриховкой уносились в осоку.
Установив спуск, мы враз закинули удочки, метя за край осочной заросли. У меня клюнуло, едва поплавок коснулся воды. Даже не клюнуло, а повело, как обычно и бывает, когда берет хорошая рыба. Я подсек и вынул двухвершковую, толстую, с темно-синим отливом чернуху, такую шершавую, будто ее шваркнули раза два ножиком против чешуи, — словом, настоящую икрянку.
До полудня продолжалась невероятная, словно во сне, поклевка. Плотва брала, как говорят рыболовы, чуть не на голый крючок. Я уже не опускал пойманных рыб в ведро, просто швырял на берег, чтобы потом подобрать.
К полудню поклевка спала. И хотя стрекот в траве не стих, теперь все чаще попадались худые, плоские самцы и уже отметавшаяся сухая серебристая ледянка. Но и первое, самое жадное и азартное чувство лова было удовлетворено. Я уже думал дать себе передышку, но тут закричали чайки над желтоватой отмелью близ устья, и Николай Семенович коротко бросил:
— Идет!
Подходил новый косяк. Видимо, у самого устья он разделился, потому что одни чайки метнулись куда-то в сторону, другие пронеслись над нашими головами, упустив косяк, вошедший в речную заросль. И снова полновесная, набитая икрой чернуха блаженно отяжелила удилище. И опять пошла ловля до боли в плече и кисти, до желтой ряби в глазах. Но все же сейчас ловилось как будто на втором дыхании, спокойней, без прежнего самозабвенья.
Правда, это не относилось к Николаю Семеновичу. Он ловил все так же сосредоточенно, стоя по колено в воде в своих кирзовых сапогах с подшитыми ботфортами из розовой резины. Он ни разу не переменил места, будто его засосала прибрежная топь. Странное дело! Мы все находились в равных условиях: у нас были одинаковые удочки, одинаковые крючки, мотыли из общего запаса, да и ловили мы на одном пятачке, — и все же ему попадалась самая крупная рыба. Можно было подумать, что плотва сознательно выбирала его крючок, предпочитая быть добычей настоящего мастера.