Ранней весной (сборник)
Шрифт:
— Около тебя и сейчас тепло, — сказал я.
— Мне думается, — продолжала она, словно не расслышав моих слов, — что придет какой-то день великой радости, когда все мертвые встанут, все, кто разлучен, встретятся, и каждый сполна получит. Надо дожить до такого дня. Не дотянуть, а сердцем дожить. Кто судьбу свою из рук выпустит, тот, может, и дотянет, а дня того не увидит. Хуже нет, судьбу упустить, прожить не свою, а чужую, случайную жизнь…
«А я вот выпустил свою судьбу», — подумал я, и мне показалось, что она говорит это неспроста, говорит для меня, угадав во мне какое-то неблагополучие.
И, подтверждая мою догадку, женщина спросила:
— Слушай, отчего ты такой?..
— Какой такой?
— Не
Мы замолчали. Вагон тихо покачивался, и в лад ему покачивались у погасшей печурки спящие бойцы. По обледенелым окнам пробегали смутные тени, и я не то чтобы задремал, а забылся, не расставаясь с явью. И вдруг я почувствовал, как, подымаясь от колен к бедрам, к груди, меня охватывает знакомый невыносимый зуд. Я стискиваю зубы так, что больно становится голове, щиплю себя за руку, чтобы болью прогнать зуд, но ничего не помогает. Как воспаленная, горит кожа, каждая точка тела словно ущемлена крошечным острым клювиком. Мне нестерпимо стыдно, но что тут поделаешь! Я начинаю тереться спиной о лавку, чешу колено о колено, вначале тихо, незаметно, все время поглядывая на мою спутницу, затем все сильнее, отчаяннее и неистовей…
— Чего только в этих поездах не наберешься, — слышится ее спокойный, доброжелательный голое. Ты, как приедешь, в баньку сходи. У нас в Анне баня замечательная. Каждый день горячая вода, парилка работает.
— Да нет, это не то… — проговорил я. — Меня землей засыпало. Вот и зудит…
Она приподняла голову и пристально посмотрела на меня в темноте.
— Ты контуженный?..
— Ну да… В госпиталь на комиссию еду, наверное меня демобилизуют.
— А как же, разве можно больного человека в армии держать! Врачи разберутся, ты не беспокойся, — утешила она меня.
— Этого-то я и боюсь. Мне никак нельзя без армии.
Она отвела голову, и я снова почувствовал на себе ее долгий, изучающий взгляд.
— А ты не поддавайся! — произнесла она так горячо и убежденно, словно не уверяла за минуту перед тем, что меня непременно демобилизуют. — Коли чувствуешь, что одолеешь болезнь, стой на своем. Врачи тоже люди, поймут. Ты только тихим не будь, покорным, а то враз свой шанс выпустишь…
Мы еще долго говорили с ней в темноте мерно качающегося, глухо скрипящего вагона, и я чувствовал, что мне передаются ее силы и ее вера. А потом мы дремали друг возле друга. Просыпаясь от резких толчков, я чувствовал запах ее волос, легкое, как у ребенка, дыхание касалось моей щеки.
В Анну мы приехали досветла.
— Мы увидимся еще? — спросил я потерянно, когда мы вышли на темную, неосвещенную платформу.
— Конечно, — просто сказала она. — Ты приходи к нам, дом сорок два. Да ты плохо город знаешь, давай лучше встретимся на базаре, часов в десять… Сможешь?
— Смогу.
Она быстро коснулась моей руки. Резиновые сапоги, подвернутые ниже колен, короткий жакетик мелькнули в последний раз и скрылись за решеткой платформы.
Я медленно побрел к политуправлению. Торопиться было некуда, люди в городе еще спали. Забыв о том, что теряю направление в темноте, я двинулся сначала по широкой главной улице, дошел до кирпичной ограды какого-то завода, свернул влево, пересек не то скверик, не то поросший чахлыми деревцами пустырек и вышел к баракам. Я долго мыкался между бараками. Хрипели и лаяли из своих конур цепные псы, не желая выходить на ветер, порой звякал засов и показывалась чья-то взлохмаченная голова. Но спросить, где находится политуправление, я не решался: предполагалось, что эта тайна неведома населению Анны. С трудом выбравшись на какую-то улицу, я пошел окраиной городка, надеясь выйти к политуправлению с тыла, но уперся в косогор, облепленный сараями, сложенными из кусков
Пересекая город из конца в конец, улица упиралась в желтую полоску восхода. Было по-прежнему темно, и все же ночь населилась четкими контурами строений, деревьев, сугробов. А затем появились и первые прохожие. Если я не смею спросить у них, как пройти в политуправление, то ничто не мешает мне узнать, где живет моя поездная спутница. И тут память сыграла со мной удивительную шутку.
— Скажите, как пройти на Большую Занзибарскую? — спросил я у какой-то старушки.
— Чего-о?
— Мне нужно на Большую Занзибарскую.
— Нет такой улицы, милый, — сказала старушка и торопливо прошла мимо.
Неудача меня не обескуражила, самая необычность названия служила залогом, что я не мог его спутать. Я остановил еще нескольких прохожих, но и они знать не знали о Занзибарской. «Не беда, — решил я, встретимся на базаре».
Тем временем развиднелось, и в сером, низком, слоисто-текучем небе отчетливо вырезалась верхушка старой каланчи, находившейся возле политуправления.
Я направился к низенькому бараку, повисшему на краю песчаного карьера. Пройдя холодные затоптанные сени и пустую общую комнату, я вошел в узенький коридорчик, ведущий в кабинет начальника. Фанерная дверца была приоткрыта, и за столом, склонившись над бумагами и яростно черкая красным карандашом, сидел незнакомый мне казак в сдвинутой на затылок мерлушковой кубанке. Черное костлявое плечо бурки хищно торчало на белом фоне оштукатуренной стены, как крыло готового к взлету кондора. Этот воинственный человек не то составлял диспозицию боя, не то подписывал смертные приговоры. Я шагнул вперед и под его рукой увидел свежий оттиск листовки, испещренной корректорскими пометками. Казак поднял горбоносое, с тонкой полоской усиков лицо, и я узнал капитана Голубя, с которым мы вместе прибыли из Москвы.
— Здравствуйте, товарищ капитан. А где начальник Фирсанов?
— А-а, это вы?.. — без особого удовольствия произнес Голубь. — Фирсанов в отъезде, я за него. Подождите минутку, сейчас освобожусь.
Я сел на табурет, а Голубь вновь яростно зачиркал карандашом. Привалило же этому человеку! Когда мы ехали из Москвы, он считал за счастье попасть в корректоры. Язык он знал крепко, но до того служил по интендантской части и понятия не имел о политработе. Скромный и неуверенный, он всю дорогу расспрашивал меня о своей будущей работе. Как же быстро он приспособился да еще приобрел столь экзотически-воинственный вид!
От листовки, которую он правил, шел волнующий запах типографской краски. Какое счастье выправлять составленную тобой листовку и чувствовать, что слова, родившиеся в твоем мозгу, обрели отдельное существование в витом рисунке типографских готических литер! Править ее — и знать, что вскоре, размноженная в тысячах экземпляров ротационной машиной, она мириадом легких, невесомых осколков упадет с борта самолета в расположение противника. Эти осколки никого не убивают, и их добрая работа может иной раз стоить работы бомбы или снаряда.
Голубь поправил какой-то знак и броско расписался в левом верхнем углу листовки.
— Ну-с, чем обязаны?.. — повернулся он ко мне. — Не сработались с Казанцевым?
Это был не тот вопрос, какой полагалось задать. И в расчете на его мнимую проницательность, на его щегольской, чем-то шарлатанский вид я ответил, обуянный мгновенной, сумасшедшей и тоже шарлатанской решимостью:
— Так точно, не сработались! Прошу откомандировать меня в другое хозяйство.
— Ага! — проговорил Голубь, видимо довольный и своей догадливостью и моим воинским жаргоном. — Боевая характеристика при вас?