Ранний снег
Шрифт:
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Каждый день похож на другой, как серые оттиски. Длинная цепь дней: строевые занятия, дневальства, увольнительная в город, дежурство в стационаре, лекции по анатомии и физиологии человека, практика по хирургии, политподготовка, стрельбы, ночные тревоги, поход, трёхдневные дивизионные учения...
За последними городскими домами - солнечный выцветший простор. Сухая щетинистая трава белоус, седые клочки ковыля, красноголовый татарник.
Взгляд вбирает в себя кромку
Отсюда, от глинистых, пахнущих порохом и солдатскими сапогами траншей, виден весь Казачий бугор. Чётко отпечатываясь на фоне бледного неба, с винтовками наперевес, по вер-шине бугра бегут люди - там идёт бой. Люди падают и поднимаются как ни в чём не бывало. Они быстро отряхивают с колен сухую жёлтую землю, отплевываются, сморкаются, словно в них и не стреляли. И я презрительно кусаю губы. Я не люблю этой игры. Всякий раз, когда падает человек, я тоже мысленно падаю рядом. И это нельзя пережить во второй раз, как нельзя убитому на войне красноармейцу встать, поднять винтовку и, матерясь, вернуться на исходный рубеж.
Всякий раз мне хочется выскочить из траншеи и всерьёз, а не в шутку, петляя, припадая к земле, ползти по сухой, жёсткой траве - скорее на помощь! На пробитую осколком снаряда руку - бинт, крест-накрест. Раненого на плащ- палатку – и в укрытие, а затем в медсанбат на гремящей железными шинами фуре.
Всякий раз я удерживаю себя. Всякий раз мысленно говорю упавшему: «Поиграйся ещё, поиграйся...»
Налево от меня Женька. Направо Марьяна. В военной форме, в гимнастёрке и брюках, в кирзовых сапогах они кажутся толстыми, неуклюжими, как щенята. У меня всё время возникает желание их погладить, как гладят кутят по мяконькой, глянцевой, чуть взъерошенной шерстке: «Куть, куть...»
– Наступательный бой в лесистой местности характеризуется следующими факторами...
Занятия ведёт лейтенант Фёдор Марчик.
Сейчас Фёдор объявил перекур и сел в стороне от нас, наслаждаясь ласкающим, жарким солнцем. Он даже снял фуражку и расстегнул воротник, хотя это к нему не идёт: лицо его сразу становится глупым.
Я лежу на бруствере и в который раз перечитываю измятое, закапанное чернилами письмо со штампом военной цензуры. Его переслала мне из Воронежа мать. Женька тянет шею, косит глаза, заглядывает через плечо. Но я отстраняюсь от неё подальше. Я ставлю локти так, чтобы ей не было видно.
Знакомый почерк бежит бледно-лиловой вязью. Оказывается, Борька Банин сражается под Одессой. Был легко ранен. Лежал в госпитале. Сейчас снова на фронте, в истребительной авиации. Я всё время пытаюсь уловить смысл его слов - и не могу ничего понять. Я не верю своим глазам. Всё написанное им в этом письме неправдоподобно и дико.
«Аленький, милый! Всё время думаю о нашей ссоре с тобой. Ты всё это зря. Я очень прошу тебя: не надо... На войне нужно так соразмерять свои поступки, чтобы потом никогда не пожалеть о них, сознавая уже всю невозможность исправить. Если б я знал, что всё так случится, разве бы я наделал столько глупостей в свой последний приезд в Воронеж! Уж наверное нет. Да и ты тоже не стала бы унижать меня своим подозрением. Я ведь знаю, о чём ты подумала.
Что хорошего я могу тебе предложить? Кочевая жизнь военного летчика. Никогда не принадлежать себе. Только служба, армия, эскадрилья. Только воздух. Никогда не знать, что случится с тобой через день, через час, через секунду. Никогда не знать, где соломку подстелить, когда будешь падать. Быт суровый, военный. Но если ты согласна разделить со мной эту жизнь, то жди меня. Никуда из Воронежа не уезжай. Как только мы разобьём фашистов, я приеду к тебе. Не могу даже подумать, что в суматохе эвакуации ты где-нибудь потеряешься, и я тебя не найду. Поэтому ещё раз прошу: если можно, из Воронежа не уезжай...»
Я стараюсь отвести глаза от письма, от Борькиной подписи.
Кто сказал, что первая любовь никогда не бывает в жизни последней? Уж наверное это злой, ни во что не верящий человек!
Я люблю Борьку так, что это письмо для меня сейчас ровно ничего не значит. Женится он на мне или не женится, будет любить меня или нет, разве это главное в моем чувстве?
Главное в том, что он есть на земле.
Я лежу на бруствере, на сухой, смятой траве. Перед моими глазами розовый крестик степной гвоздики, сухобыл, рыжие комья глины, затоптанные окурки, а я вижу одно только это письмо. Оно цветет. Мне кажется, оно зацветает каждой своей короткой, чуть кудрявистой строчкой. Любое слово в нем похоже на бледный степной цветок, растущий на Казачьем бугре.
Вдруг Женька мне говорит:
– А ты знаешь, мы с Борькою целовались.
– Шутишь?!
– А что ты думаешь? Правда.
– Женька поднимает на меня такие невинные, такие открытые, прямо, я бы сказала, распахнутые настежь, как окна, глаза. И смеётся.
– Шучу, шучу. Уж и пошутить с тобой нельзя!
Ну что ж, целовались так целовались...
А я с Борькой так ни разу за всё время нашей дружбы не поцеловалась. Может быть, потому, что для меня это было бы слишком серьёзным шагом в жизни. Такой единственный поцелуй был бы похож на гербовую печать. «Положи меня, как печать, на сердце своём...»
– Не знаю, чего хорошего ты в нем нашла, удивляюсь, - осуждающе говорит Женька.
– Только и слава что летчик! Фуражечка голубая,
– Понимаешь ты в апельсинах!..
– Понимаю, конечно. Не то что ты!
Я спокойно зеваю и прикрываю ладонью рот.
– Не мешало бы тут погасить одну задолженность, - говорю я и укладываюсь поудобней.
– Как только Марчик резвый, кудрявый подойдет ко мне, ты, Женька, свистни! Толкни меня в бок. Я сразу проснусь. – И я делаю вид, что засыпаю.
Но на самом деле я и не думаю спать.
Просто мне нужно кое о чём серьёзно подумать. Письмо Бориса, такое важное, счастливое, необычайное для меня, в один миг перевернуло всю мою, уже ставшую привычной, хорошо налаженную жизнь. «Никуда из Воронежа не уезжай». А я уехала. «Не могу даже подумать, что в суматохе эвакуации ты где-нибудь потеряешься...» А теперь, в суматохе отступления фронта, в рукопашном бою, в наступлении, на переправе, под обстрелом или бомбёжкой, разве я не могу потеряться, погибнуть? Целый вихрь мыслей и чувств кружит мне голову. Приходит даже мгновение, когда я начинаю жалеть, что получила это столь долгожданное письмо. Потому что не вижу из создавшегося положения выхода. Вернее, выход есть, но он всё тот же, какой я уже выбрала.