Ранний снег
Шрифт:
Я должна, я обязана ехать на фронт!
Борька пишет: «...как только мы разобьём фашистов».
Да, мы.
Но мы - это я и он. Как только мы с ним разобьём фашистов, так мы встретимся и поженимся и больше уже никогда не расстанемся. Мы всегда будем вместе. Всю нашу долгую, послевоенную, мирную жизнь.
А иначе мне и счастья не нужно.
Не хочу его никакой другою ценой!
2
Я лежу на бруствере, прикрыв ладонью глаза. И думаю, думаю. Неужели Борька любит меня? Такой
Я вспоминаю его гордое, улыбчивое лицо.
Мне всегда с Борькой весело и тревожно, как будто я над пропастью прохожу. И чуть-чуть страшновато, когда он куда-то от меня «ускользает», отдаляется, остается холодным. А это бывает с ним довольно часто.
Память услужливо подсовывает один эпизод.
Борька сам пригласил меня в гости к товарищу на новоселье, в Соцгород, на левый берег реки. Мы с ним несколько опоздали. Пришли, когда все уже были тепленькими, «на взводе».
Познакомив меня с хозяевами, Борис сразу ушёл с мужчинами курить на балкон, а я осталась одна под внимательными взглядами окружающих.
– Это кем же вы Банину доводитесь?
– довольно бесцеремонно спросила меня высокая, худая, неопрятного вида хозяйка.
Я пожала плечами.
Конечно, я могла бы, как Женька, отбрить её сразу, сказав, что жена. Но с Борисом я так шутить не умела. Для этого у нас с ним чересчур «фарфоровые» отношения.
Поэтому я не ответила на вопрос.
Смущённая и неловкая, я огляделась.
Комнаты у новоселов высокие, светлые, но без мебели. Ещё не успели ничего купить. Поэтому праздничный «стол» накрыт на полу. На разостланной скатерти - недопитые рюмки, остатки салата, скелеты селедок. Раскрытые банки с консервами. Цветы в вазах. А гости - кто на корточках, кто на подушках, кто прямо так, на голых досочках.
Какой-то лысый толстяк в расшитой украинской рубашке тянется с бокалом вина через всю комнату к беловолосой румяной женщине в голубом шелковом платье.
– Верочка, выпьем на брудершафт!
– И широко разводит руками.
– Странное дело! Не хочет. Ох эти женщины! Вечно у них условности, предрассудки...
Рядом со мной идёт бессмысленный разговор:
– Да ты понимаешь, кот-то трёхшёрстный. Не кошка, а кот. Это ж большая редкость.
– Черешня - ягода бездушная.
– Ну, выпьем на брудершафт?
– Не хочу.
– Ну, дай тогда я тебя просто так поцелую.
На закате пошёл дождь, и в окне, обращённом на запад, возбуждённо и громко запела капель.
Я стояла, опёршись на подоконник, глядела на улицу.
Внизу длинной белой и розовой линией, в два ряда, тянулись новенькие дома. Улица была чистая, обсаженная тополями. И из каждого окна, из раскрытых дверей каждого балкона, словно дождь, приглушённая расстоянием, текла музыка. В одном месте пели: «Любимый город может спать спокойно». В другом: «Если завтра война...»
Прислушавшись, я засмеялась: чему, собственно, верить? Тому, что любимый город может спать спокойно, или тому, что завтра - война?
Кто-то тронул меня за плечо.
Я обернулась.
Позади меня стоял лысый толстяк в расшитой украинской рубашке. Он держал два бокала вина. Шаркнув ногою, он с поклоном один подал мне, другой втиснул в руки Борису, вернувшемуся с балкона.
– Ну, Боря, ну, девушка, простите, не знаю, как вас звать, выпейте на брудершафт! Оба молодые...
– Дурак!
– поправил его кто-то пьяным голосом из угла.
– Молодые - это новобрачные.
– А!
– Толстяк с живостью обернулся, щелкнул толстыми пальцами.
– Какая разница! Днём позже, днём раньше!
Моё сердце забилось так, что я опустила глаза: мне показалось, что все его слышат. Ожидая, когда Борька поднимет бокал, я загадала: если он сейчас поцелует меня, - значит, это на всю жизнь. Навсегда. Значит, мы действительно с ним «молодые».
Но, подняв уже руку, чтобы чокнуться, я вдруг всем вспыхнувшим лицом ощутила, как спокойно, не торопясь Борис поставил свой нетронутый бокал на подоконник, как он не спеша вытер липкие пальцы носовым платком и медленно, с достоинством повернулся к толстяку, дожидавшемуся деловито...
– Так что ты сказал... про нового вратаря?
Кто-то в дверях схватил меня за руку. Кто-то сказал: «А вот хорошие яблоки - воргуль!» Но я уже бежала по лестнице с четвёртого этажа вниз, перепрыгивая через ступеньки. Слёзы застилали пеленою глаза, я не видела ни домов, ни дороги.
На улице был уже поздний вечер. Из окон на асфальт ложились расплывчатые, апельсинного цвета квадратные пятна. В их причудливых перемещениях и движении теней я совсем потерялась: я не знала, где главная улица, где остановка, когда придёт последний трамвай.
Позади меня кто-то зашлепал по лужам, задышал над ухом, с силой стиснув мой локоть, сказал:
– Ну, чего ты, Аля? Вот глупая, убежала... Шуток не понимаешь?
– Это был, конечно, Борис. Он с нежностью погладил меня по плечу, но я брезгливо отбросила его руку.
– Не тронь!
– воскликнула я.
– Я тебя ненавижу!
Он схватил меня, стиснул за плечи и встряхнул так, как встряхивают пыльный мешок, с силою, грубо.
– Ты что?! Ты что?!
– спросил он со сдержанным раздражением.
– Ты что делаешь? Соображаешь? А?.. Откуда в тебе этот чёрт сидит, весь в колючках?!
– Он говорил быстро, сердито, словно задыхаясь.
– Ты можешь, наконец, быть со мной человеком? Ну, хоть раз?! Для меня?
– Для тебя?! Не могу!
– Я презрительно вскинула голову.
– Ты... ты просто предатель! Ты всех своих друзей так предаешь?
Борис разжал руки. Он легонько оттолкнул меня от себя, отступил на шаг в сторону.
– А!
– сказал он как-то легко, удовлетворённо.
– Вот как? Так? Да? Ну что ж... Хорошо!
Он молчал, рассматривая меня незнакомым, изучающим, очень опытным взглядом. И при этом покачивал головою, как если бы сам себе подтверждал: «Да, да! Так, так!» Не торопясь вынул из кармана пачку «Казбека». Долго доставал папиросу. Потом всю измял её пальцами. Сунул в зубы. Чиркнул спичкой, но не прикурил, а, подняв высоко над собой, посветил мне в лицо, как будто запоминая меня навсегда. Когда спичка почти догорела, он отбросил её тем же жестом, удовлетворённо, легко; она прочертила слепящую кривую дугу.