Ранний снег
Шрифт:
– Гнатюк! Гнатюк! Давай сматывай связь! Снимайся! Я пошёл вперёд! Я пошёл вперёд! Ты слышишь?
Отвратительно завывая, с клекотом над НП пролетела болванка. Немцы бьют подкалиберными. Две-три головные машины и бронетранспортёр с автоматчиками, сидящими в кузове, вдруг разом вспыхнули, словно погребальные факелы. Густой чёрный дым повалил над распаханным взрывами полем. Но в ответ самоходки ударили резко и жёстко, одна за другой. Танки выскочили на полной скорости на гребень высотки, за которой прятались немцы, и там всё стихло, замолкло.
– Желаю удачи! Я тоже вперёд!
Бой так быстро откатывается и так недавно ещё был здесь рядом, что тяжёлый, с зазубринами осколок, который я наклонилась поднять, обжигает мне руку.
Из капониров и укрытий артиллеристы уже вытаскивают тягачами на дорогу тяжёлые пушки и волокут их вниз, по склону, в лощину. Связисты хлопотливо перекликаются, сматывая многожильные нитки цветных проводов, тащат тяжёлые аппараты.
Прямо мне навстречу из кустарников вывёртывается разведчик - уже оттуда, из самого боя. Он тянет за шиворот пленного немца, длинноногого, хилого, в зелёном френче с нашивкой за зимовку под Москвою в петлице. Немец ранен в левую руку, она забинтована, и кровь, проступая крупными каплями, падает в пыль, на дорогу.
Временами они останавливаются, пытаются друг другу что-то сказать, скорей жестами, чем словами, потом снова шагают рядом, толкаясь при этом плечами. Возле меня они останавливаются как друзья. Немец чиркает бронзовой зажигалкой, даёт прикурить сначала разведчику, потом закуривает сам. На лице его робость и наслаждение: от табака, оттого, что жив, уцелел.
Признаться, я с растерянностью гляжу на эту нелепую пару. В сбитой на ухо запыленной пилотке наш разведчик, хотя и невысокого роста, но плечистый, широкорожий, кажется мне просто богатырём рядом с бледным, тщедушным, испуганным немцем. И то. что он обращается с пленным, как с равным себе, меня удивляет.
– Эй, браток, куда ведёшь? Погоди!
– крикнул кто-то разведчику от тягачей, вытаскивающих гаубицы со старых позиций, и по траве, вниз по склону, позвякивая в такт огромным шагам серебряными медалями, сбежал высоченный артиллерист.
Он с разбегу широко размахнулся и ударил пленного в лицо. Тот, коротко всхлипнув, упал.
Артиллерист уже снова примерился было ударить, но разведчик уперся ему в грудь автоматом:
– Но, но! Не тронь! Стрелять буду...
– А ты что его защищаешь? Ты что защищаешь?
– визгливо, по-бабьи закричал артиллерист, теперь уже замахиваясь и на разведчика с автоматом.
– Ты что его защищаешь? Убить его, гада, мало, а ты!..
– Если хочешь убивать, иди вот туда!
– спокойно ответил разведчик, всё ещё придерживая высоченного артиллериста дулом автомата, и кивнул в сторону запада.
– А тут нечего руками размахивать! Много вас на готовенькое...
Он нагнулся и поднял пленного с земли, как мешок с тряпьем, отряхнул его, отыскал отлетевшую на дорогу пилотку, напялил на немца и, всё ещё придерживая дулом автомата тяжеленную руку артиллериста, сказал ласково:
– Пойдем, фриц! Не бойся!
Тот сплюнул кровью, утер рукавом френча нос и пошёл рядом с разведчиком, сердито прихрамывая и что-то обиженно ему говоря.
Я долго смотрела им вслед.
Мимо меня уже едут штабные автобусы, легковушки. На коне верхом проскакал офицер связи из штаба армии.
И вдруг за поворотом дороги:
– Шурочка! Здравствуйте! Какими судьбами?
Оборачиваюсь: Кедров. Алексей Николаевич Кедров!
Тот самый Кедров с Алексеевских хуторов. Он в полковничьих погонах, весь в панцире из орденов. На упрямом, широколобом лице, как прежде, внимательные, но какие-то словно измученные глаза.
Я ему очень рада.
Снова в памяти серая соль апрельских снегов, дальнобойные немецкие снаряды, шуршащие над гребнем палатки. И сам Кедров, в полушубке шагающий из угла в угол, такой уверенный, очень спокойный. И Блок. В тёмно-синей обложке.
– А я утром пришёл, смотрю: куда подевались?
– говорит он.
– Снег растаял. Везде обрывки бумажек, грязь. Были люди - и нет! Наверное, три недели ходил, всё смотрел, не вернётесь ли! Нет, так больше и не вернулись.
– Да, я тоже часто вас вспоминала.
Есть люди, с которыми мне всегда интересно, тревожно. От них обязательно чего-то необычного ждёшь. Какого-то нового, яркого слова. Удивительного поступка. Не очень-то дружеских, но таких сложных, запутанных, волнующих отношений.
А с Кедровым мне просто, легко. Его умная, спокойная ровность на меня действует исцеляюще, как лекарство. Я с ним ответно «ровнею», если можно такое слово употребить. Мы, женщины, наверное, как волшебные зеркала. Мы по-своему, по-особому отражаем в себе окружающий мир и людей с их достоинствами и недостатками. И если в нас иногда отражаются только их недостатки, то кто ж виноват?
Я смеюсь своим мыслям.
Кедров мне сурово, застенчиво улыбается. Говорит с удивлением:
– Шура, вы так повзрослели!
Но кто-то уже машет ему из кустов: там стоит легковушка, ждут бойцы в маскхалатах.
– Приезжайте ко мне в гости, - просит Кедров.
– Теперь я хозяин в дивизии. Если надолго где остановимся, приезжайте. Буду очень вам рад...
– Хорошо. Обязательно.
– И вдруг вспоминаю.
– Да, а Блок-то всё ещё у меня!
– говорю я ему.
– Только я его теперь не верну. Я к нему так привыкла, что не представляю... Вы не сердитесь? Можно?
– Хорошо. Пусть останется вам на память. От меня!
– Ну, спасибо! До встречи! Бегу догонять своих!
– кричу я уже издали и машу Кедрову рукой: - До свиданья!
Какой-то припозднившийся танк грохочет по пыльной дороге, весь облепленный, как зелёными муравьями, бойцами. Все они с автоматами, в касках.
– Эй, сестра, едем с нами!
– кричит мне солдат, сидящий на танковой пушке верхом.
Я оглядываюсь. Может быть, по наивности он полагает, что я откажусь? Как бы не так!