Ранний снег
Шрифт:
Он набил свежим табаком свою чёрную трубку. Уж где-где, а здесь, в полку, он всегда был как дома. Ему ли спешить покидать этот дом!
Вытянув раненую ногу, он сел поудобнее, чтобы дать ей перед дорогой отдохнуть.
Шубаров, бросив беглый взгляд на Петрякова, негромко спросил командира полка:
– Моть, а Моть? Слушай!.. Отдадим ему Ястреба, а? Ну куда ему... пешим?
– Комиссар кивнул на не гнущуюся в колене ногу Ивана Григорьевича.
– Пропадет ни за грош! Совершеннейший ведь инвалид.
– О чём речь! Ястреб его. Пусть берёт.
– Бери, Ваня - сказал Шубаров.
– Может, всё лишний
Петряков помолчал. Потом коротко кашлянул. Ответил отрывисто:
– Спасибо. Возьму!
– и грузно поднялся с табурета.
Чтобы скрыть нахлынувшее волнение, он отвернулся, стал шарить в углу, в общей куче плащей и шинелей свою шинель. Нашёл, накинул её на плечо и направился к выходу.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Мне всегда почему-то жаль людей, оберегающих себя. Жить им боязно, скучно. Всю жизнь спать под крышей, пить одну лишь кипячёную воду и хранить свои деньги в сберегательной кассе - вот их идеал.
Я всегда завидовала сильным и смелым: летчикам, морякам, водолазам, открывателям новых земель. У них, презирающих опасность, наверное, другая кровь в жилах, другая душа в теле.
Поэтому, когда началась война, я обрадовалась. Да, да, в ту самую первую минуту, когда по радио объявили, что война началась, я обрадовалась, засмеялась. Я подумала о себе: «Ну вот, теперь, наконец, я узнаю, что я за человек! И вообще, человек я или же просто так... дрожание воздуха!»
Почему-то в тот день я ни секунды не колебалась, хотя понимала, что пользы от меня, как от солдата, на войне будет ноль.
Впоследствии так оно и случилось: за четыре года пребывания на переднем крае я не сбила ни одного самолета, не подбила ни одного танка, не убила ни одного вражеского солдата. Я только перевязывала раненых. И всё. И это была от меня, пожалуй, единственная польза. Но я знала: пока я на фронте, моя совесть чиста. Всё, что выпадет мне на долю, я выполню честно.
В то время я была молода. И, как все молодые, жестока.
Всякого едущего не в сторону фронта, а в тыл я презирала. Я вообще тогда всех невоенных глубоко презирала.
Шли лекции, весёлые или скучные. Пахло марлей, картонными муляжами. После лекций, несмотря на комендантский час, мы ещё успевали сбегать в кино. Профессор торжественно объявлял: «Неизлечимые у меня теряют жизнь, но не надежду на выздоровление», И мы все смеялись, потому что слушать это было смешно: большего, чем он, добряка и педанта трудно было сыскать.
Мы записывали: «К лекарственным растениям, известным человеку с древнейших времён и врачующим наши недуги, относится также ландыш: «Convallaria majalis».
– Запишите рецепт, - говорил профессор.
– Всегда пригодится.
И мы записывали: «Dentur tales doses... tales doses...» А я думала о ландышах, о весне, о Борисе и о том, что война - это что-то ещё весьма отдаленное. Она где-то на западе, в сотнях вёрст от Воронежа, и нет повода беспокоиться и думать о ней, пока солнце так радужно блещет в золотистой листве, отражается в стеклах окон, на колбочках лаборатории и на круглой лиловой, словно луковица, лысине профессора фармакологии.
Каждый раз старик опаздывает на лекции. Он поспешно врывается в аудиторию, с разбегу пихает пузатый портфель в кафедру и вдруг- наклоняется и смеётся густым, торжествующим, жирным смешком. Потом медленно, с осторожностью извлекает из кафедры измятый портфелем букетик анютиных глазок, таких свежих и крупных, какие цветут только на клумбе перед университетом, и рассматривает, обнюхивает их плотоядно, затем складывает щепотью толстые красные пальцы, посылает аудитории воздушный поцелуй.
– Благодарю... Благодарю... Оч-чень, оч-чень приятно!
– И ещё долго раскланивается перед нами, вдевая букетик в петличку, а Женька фыркает и больно толкает меня под столом ногой.
– Лысый чёрт! Небось сам приносит в портфеле эти цветы, а потом здесь раскланивается. Как ты думаешь, кто ему кладет? Неужели есть дуры?
– А что ж... Конечно, есть, - говорит вдруг беспечно Марьяна.
– Честно сказать: кладу я.
– Ты?..
– У Женьки округляются её неправдоподобные, похожие на два чёрных махровых цветка глаза. Она хлопает ресницами.
– Не понимаю. Зачем? Старику?!
– Так, низачем!
– отвечает Марьяна.
– Посмотреть, что из этого выйдет. Ты же видишь: ему приятно. А мне смешно. И потом... не вечно ж ему болтать о касторке!
– Убей меня бог, не понимаю!
– говорю, в свою очередь, я.
– Ну, есть люди, которые и дважды два не понимают... Они только стесняются об этом говорить вслух!
Мы с Женькой молча пожимаем плечами.
К войне мы относимся очень серьёзно: как к войне. Не то что Марьяна.
2
На практические занятия по хирургии мы ходим в областную больницу, превращённую в госпиталь. Нас здесь учат ухаживать за ранеными, перевязывать, делать инъекции. Мы работаем палатными сёстрами. Конечно, под присмотром врачей и старших медицинских сестёр, но всё же палатными сёстрами. А эта работа, оказывается, требует не только больших знаний и профессионального навыка, но и очень много тепла. В сущности, она вся состоит из расхода твоих душевных калорий. Можно что-то и не уметь, тебе это простят. Но недоброму, нечуткому человеку здесь работать нельзя. Это было бы уже полным отсутствием квалификации.
Среди самых тяжёлых больных у нас есть подшефные. Мы их навещаем даже в те дни, когда нет дежурства.
Я выбрала себе подшефного, пока шла от дверей. Он лежал как раз против входа и бросился мне в глаза своей бледностью, своими короткими рыжими волосами и густыми веснушками, всей своей ужасающей некрасивостью. Дурной запах гниющего тела я почувствовала, когда уже подошла и положила на тумбочку подарок: два больших красных яблока и конфеты.
Смесь ликования: «А я здорова, здорова!» - и стыда: «Какие вы все здесь измученные, больные!» - несла меня к нему от кровати к кровати, и всё моё существо мучительно сопротивлялось, с отчаянием превозмогая брезгливость и страх. Я, наверное, не сумела этого скрыть от него, от его зоркого взгляда. Он лежал молчаливый, угрюмый и одинокий, с таким выражением на лице, как будто бы хорошо знал то, чего не хотят знать другие. В его светлых, холодных глазах я ясно прочла, что он нисколечко не осчастливлен моим посещением. И что всякое показное милосердие - ложь.