Ранний снег
Шрифт:
С готовностью протягиваю руку сидящим на танке. Мне навстречу ответные десятки дружеских рук. Кто-то быстро подвинулся, освобождая поудобнее место. Кто-то тащит уже табачку на закурку, хотя я не курю, и явно обескуражен отказом. Кто-то спрашивает, как зовут, из какой я дивизии.
Я сижу на горячих решетках, обвеваемых жарким ветром воздушного охлаждения, и весело, с благодарностью улыбаюсь этим дружеским, обветренным лицам.
А танк, не замедливший даже хода, когда я садилась, гремит и гремит по дороге на запад, попыхивая дымком и соляркой.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Говорят, нельзя дважды войти в одну и ту же реку - это будет уже другая река и другая вода. А разве можно дважды войти в одни и те же воспоминания с тем же чувством? Или в один и тот же лес, особенно осенью, когда каждый лист готов уже сняться и улететь! Здесь краски меняются так же быстро и нервно, как у некоторых настроение. То, что недавно было зелёным, сейчас уже стало коричневым, серо-сизым и алым. И всё на глазах иссыхается, крошится.
На совещании политработников в политотделе армии я сегодня услышала такой разговор:
– Говорят, Кедров не то ранен, не то убит. Не могли дозвониться, узнать поточнее. Во всяком случае до госпиталя в Барсуках его довезли.
Кедров? Ранен? Даже, может, убит? Я с тоскою гляжу за окно. На войне всё бывает. Могут запросто убить и Кедрова.
Николай Николаевич Варичев, начальник политотдела армии, оживлённо рассказывает стоящим возле него помощнику по комсомолу Авдеенко и редактору армейской газеты Петрову:
– А ведь я один раз уже навещал его, Алексея Николаевича, когда он был контужен и лежал в ГЛР. Понимаешь, – начпоарм всегда говорит «понимаешь», - деревню бомбят, спасу нет! Там какая-то пехотная часть на привале стояла. Солдаты кашу варили на самом пригорке. Ну, бомба к ним и влетела прямо в котел. Всех вокруг насмерть. Я сам, пока добрался до госпиталя, не раз приложился к земле. Ну, захожу наконец в тот дом, где, сказали, находится Алексей Николаевич, а там музыка, хохот. Что такое? Сидят три чудака, все трое контужены, и крутят патефон. И смеются: не слышат, все трое оглохли...
Я внимательно слушаю. Я отлично представляю себе эту сцену.
Наверное, грязная, пустая изба с голыми нарами. Крестьянский неструганый стол, не накрытый ничем. На столе патефон. А вокруг него - трое контуженных. Наклонив голову к самому диску ухом, они слушают и хохочут. И громче всех хохочет Кедров. И кричит:
– Абсолютно ничего не слышу! Может, сломан?
Но те, к кому он обращается, не отвечают. Они тоже, в свою очередь, что-то громко кричат, перебивая друг друга.
Начпоарм продолжает:
– Ну, я захожу, понимаешь. Пишу на обрывке бумажки: «Алексей, на улице бомбёжка. Тебе надо в укрытие».
– «А зачем?
– кричит мне Кедров.
– Мне и здесь хорошо. Мы слушаем музыку!» Я ему снова пишу: «Давай я тебя отвезу в безопасное место». Отвечает: «Я здесь не один, со мною товарищи». Сел я рядом с ними, гляжу, ну, ей-богу, как клоуны. Все кричат, один другого не слышит. Знаешь, как в анекдоте: «Кума, ай ты глуха?» - «Купила петуха». Вот так и они. И жесты у них какие-то стали комичные. Понимаешь, ну чистые комики! Так он и не поехал со мной. Говорят, три дня подряд патефон крутил, слушал. Пока наконец не услышал какие-то звуки. Тогда лег спать и сразу уснул. И спал целые сутки беспробудно.
Все смеются, слушая начальника политотдела армии.
А я за их смехом вдруг с ужасом понимаю: ведь, значит, не только музыку, но и бомбёжку, шедшую там, на улице, они тоже не слышали, эти контуженные. И если бы бомба пошла сверху вниз, отвесно, прямо на них, никто бы из них ничего не услышал и так бы не понял, что их убивают. В том числе и Кедров...
А я к нему ездила в гости, к Кедрову, в дивизию, как только армия задержалась на несколько дней на каком-то промежуточном рубеже. Мы с шофёром Кедрова разжигали костёр, а Кедров и два автоматчика ловили в речушке под корягою раков. Потом их варили на костре в закопченном ведре. А я загорала, сидя на пне, босая, в мужской нижней рубахе с засученными рукавами. Мне было легко, хорошо. В первый раз за военные годы.
Кедров лежал рядом, в траве, в расстёгнутой гимнастёрке, грыз травинку и спрашивал у меня:
– А что это за шрам у вас над бровью?
– Это лошадь копытом.
– Давно?
– Ещё в детстве.
– А этот?
– Он тронул меня за локоть.
– А это я на каникулах отдыхала в совхозе. Возвращалась с ночной пахоты. Мы с дамбы в овраг на какие-то колья свернули.
– А эти?
Он взглянул на мои ноги, изрезанные поперечными полосами.
– А это я на кладбище с дерева упала на заржавленный крест...
– Нда-а-а...
– промолвил задумчиво Алексей Николаевич.
– Можно сказать, вся ваша биография на вас отпечаталась...
– Ну нет, это всё пустяки, - ответила я.
– К сожалению, главные мои переживания никаких следов на мне не оставили.
Кедров помолчал.
– Что же это за главные?
– спросил он.
– Главные? Это когда я надумала что-то хорошее, а сделала злое. И потом ничего никому не сказала.
Он печально взглянул на меня.
– Шура, Шура...
– сказал он с упрёком. Сел в траве и медленно закурил.
И вот Кедров ранен, а может, убит...
2
Вернувшись в дивизию из политотдела, на другой день рано утром я решила отложить все дела и пошла разыскивать командира разведвзвода Семена Курсанова.
Я нашла его на опушке, где он тренировался в стрельбе из дамского бельгийского браунинга по банке из-под рыбных консервов.
– Семен, как дела?
– Ничего.
Он глядит на меня несколько настороженно. Наверное, моё посещение является неким знаком, но Семен ещё не разобрался каким. Я всегда прихожу к нему, когда надо что-нибудь сделать срочное, в чём-то мне спешно помочь.