Рапорт из Штутгофа
Шрифт:
Мы всё время слышали у себя за спиной гром пушек и разрывы снарядов. Через несколько километров шоссе повернуло на север и стало круто взбираться вверх. Вдоль шоссе одна за другой стояли тяжело нагруженные повозки. Лошади скользили, падали и уже не могли подняться. У обочины лежали трупы заключённых, у каждого была рана в затылке. Значит, перед нами шли другие колонны. А потом мы узнали, что и следом за нами шли колонны заключённых. Почти все они погибли. Эсэсовцы использовали их в качестве прикрытия от наступающих русских войск.
На склоне
С колонной поравнялась лёгкая бричка, стараясь обогнать нас. В бричке ехали женщина и мужчина, который сидел на месте кучера с винтовкой между колен и хлыстом в руке. Заключённые были слишком измучены, чтобы обращать внимание на его крики. И лишь после того, как он пустил в ход свой хлыст, ему наконец дали дорогу.
Где-то позади раздался страшный грохот.
— Это не пушки, это разрывы снарядов, — сказал Фюглен, подходя ко мне. Ведь он воевал ещё в Испании и разбирался в военном деле.
Навстречу на мотоцикле промчался мальчишка из гитлерюгеида с двумя нацистскими девицами на заднем сиденье и автоматом на шее. Он наверняка спешил остановить наступление русских. «Хайль Гитлер!»
— Ты заметил, что немецкие солдаты вечно спорят: никто не хочет нести пулемёт, — сказал Ове.
И действительно, теперь ни у кого не было желания таскать пулемёты.
Около И часов утра мы свернули в маленькую деревушку. Она называлась Швезлин. Здесь уже почти не осталось жителей.
Фельдфебель приказал нам остановиться возле школы, а сам пошёл позвонить по телефону. Мы тем временем улеглись на каменную ограду или прямо на дорогу. Голодные, больные и измученные, мы больше не могли ступить ни шагу. На нас не осталось ни одной сухой нитки, а обувь совершенно развалилась.
— Мы идём в Пуцк. Там нас посадят на судно, — сказал один поляк, который выведал это у фельдфебеля. — До Пуцка минимум пятьдесят километров, и мы должны покрыть их за сегодняшний день без единой передышки.
Мы все отдавали себе отчёт в том, что это смерть. Никто из нас не мог бы преодолеть такое расстояние. И, кроме того, мы всегда опасались эвакуации по морю, ибо знали, что это означает.
Из школы вышел фельдфебель и коротко заявил, что мы временно остаёмся здесь. А он попытается устроить нас на ночь.
Где-то совсем рядом снова загрохотала артиллерия. Фельдфебель взглянул на часы и заторопил нас. Колонна заключённых прошла через всю деревню. Полил дождь. Мы вошли во двор большого хутора, который соединялся с другим хутором. Посовещавшись со своими помощниками,
Теперь фельдфебель заглянул в хлев. Там стояли лошади. И тут случилось нечто совершенно невероятное: фельдфебель подозвал кого-то из обитателей хутора, велел им вывести лошадей и вычистить хлев. Затем по полу была разбросана солома. Всё это время мы стояли во дворе под дождём. Ове и я изо всех сил прижимались к стене, чтобы с крыши на нас не капала вода. Вдруг мы увидели, как украинский шарфюрер, явно чем-то озабоченный, подошёл к фельдфебелю. Тот достал карту, и они изучали её несколько минут, изредка поглядывая на часы. Потом фельдфебель, как бы успокаивая, похлопал его по плечу, и украинец вышел из ворот.
Раздался громкий взрыв. Мы с Ове отскочили от стены. Фельдфебель посмотрел на нас и улыбнулся. Когда заключённые входили в хлев, он пересчитывал их медленно и громко. Потом двери закрылись и во дворе был выставлен часовой.
33. ОСВОБОЖДЕНИЕ
Мы лежали совсем недолго, так как уже в четверть первого появились танки…
Я проснулся от холода и грохота орудий. «Это всего лишь воздушный налёт», — подумал я и перевернулся на другой бок. Но тут я услышал, что наверху, на сеновале, началось какое-то движение.
— Ложись, ложись! Это стреляют танки из пушек и тяжёлых пулемётов. Ложись, чёрт вас побери!
Этот призыв к благоразумию исходил от одного из товарищей, в своё время побывавших в Испании. Тем не менее я поднял голову и обнаружил, что мой сосед Ове куда-то исчез. Двери были распахнуты настежь, а часовой скрылся.
— Это русские, это русские, — послышалось с сеновала. — Часовые сбежали; они побросали винтовки, сорвали с себя эсэсовские нашивки и пустились наутёк, — кричали заключённые, которые проделали дыры в соломенной крыше и наблюдали за ходом боя. — По дороге движутся танки. Это русские, это русские!
Так они вели свой разноголосый бессвязный репортаж.
Словно шаловливый щенок, на четвереньках, во двор вдруг вкатился Ове и ворвался в хлев. Он схватил меня за плечо и закричал:
— Это русские, Мартин, это русские, я видел их! Пошли…
И снова бросился к воротам, по-прежнему прыгая на четвереньках.
Гремели пушки, трещали тяжёлые пулемёты, но мы не могли больше усидеть в своём сарае. Мы высыпали во двор, распахнули пошире ворота и выскочили на улицу. У ворот стояла женщина, это была русская, рабыня — худая, измождённая, вся в морщинах, одетая в жалкие лохмотья. Но она смеялась, смеялась и плакала и самозабвенно повторяла: