Расцвет и закат Сицилийского королевства
Шрифт:
Вильгельм был спасен — теоретически; но опасность не миновала. Он по-прежнему находился в руках врагов, для которых являлся ценным заложником. Придя в отчаяние и решив, что им нечего терять, они могли погубить его и себя. Медленно подойдя к окну Торра Пизано, Вильгельм показался толпе, собравшейся внизу. [88] Немедленно раздался громовой крик: люди требовали, чтобы дворцовые ворота были открыты и предатели получили по заслугам; но Вильгельм поднял руку, требуя тишины. Его подданные, сказал он, доказали ему со всей убедительностью свою преданность и любовь. Он просит их теперь сложить оружие и спокойно разойтись по домам, позволив тем, кто находится во дворце и кому он обещал помилование, спокойно выйти. Толпа послушно удалилась; мятежники выбрались из города и бежали назад в Каккамо.
88
Фальканд утверждает,
Только после того, как мятежники бежали, Ромуальд и другие церковники вошли в комнату короля. Незадолго до того Вильгельм говорил из окна храбро и достойно; но теперь они нашли его в полубезумном состоянии, безутешно рыдающим. После событий прошедших трех дней такая реакция была достаточно понятна; но настоящая трагедия, как они теперь узнали, произошла в тот момент, когда спасение было совсемблизко. Во время последней атаки на дворец сын короля и его наследник Рожер, находившийся в комнате вместе с отцом, был ранен в глаз шальной стрелой и теперь умирал. Этого последнего удара Вильгельм не вынес, его дух был сломлен. [89] Епископы с трудом заставили его спуститься в большой зал внизу, где его ожидала делегация его подданных, пренебрегших королевскими предписаниями ради того, чтобы поздравить своего повелителя со спасением. Вильгельм появился перед ними, но все еще не мог говорить. Все, что он сумел, — пробормотать несколько слов на ухо Ричарду Палмеру — «человеку образованному и красноречивому», как напоминает нам Фальканд, — который передал их собравшимся от имени короля. В этой удивительно смиренной речи Вильгельм признавал свои прошлые ошибки, соглашался, что его недавние страдания были заслуженными, и обещал отменить некоторые последние декреты, вызывавшие недовольство. Как залог его добрых намерений он отменил все пошлины на продукты питания, ввозимые в город.
89
Фальканд, радостно пользуясь возможностью обвинить своего старого врага, признает рану от стрелы, но предполагает, что маленького Рожера забил до смерти его родной отец в гневе на то, что он счел проявлением неверности со стороны мальчика; версия настолько неправдоподобна, что трудно представить, чтобы ее когда-либо воспринимали всерьез.
Принадлежала ли эта последняя идея королю или Палмеру, она оказалась очень к месту. Вильгельма приветствовали громовыми возгласами. С этого момента, по крайней мере в Палермо, его популярность возросла и его позиции упрочились.
Но хотя мятеж провалился, мятежники оставались на свободе и не собирались складывать оружия; из замка Каккамо, куда они отступили, не приходило никаких вестей о том, что они хотят сдаться. В военном отношении король по-прежнему был уязвим. В столице в его распоряжении имелись триста воинов дворцового гарнизона: они доказали полную свою бесполезность в последние несколько дней, так что на них рассчитывать не приходилось. Потому король призвал войска и флот из Мессины; а пока, желая выиграть время, отправил якобы дружеское послание Маттео Боннеллюсу, вернувшемуся в Каккамо, спрашивая, почему он приютил в своем замке врагов короны.
Ответ Маттео был любопытным. Боннеллюс начинал с уверения, что сам он не имеет отношения к последнему бунту. Но мятежники — его друзья и соратники, как же он мог отказать им в защите? Их поступок явился жестом отчаяния, поскольку они не видели способа получить возмещение за те несправедливости, жертвами которых они, вместе с другими дворянами, пали. Они, например, не могли выдавать замуж своих дочерей без предварительного разрешения курии; а этого разрешения часто приходилось ждать так долго, что многие дамы успевали выйти из детородного возраста, в то время как другие оказывались приговорены к вечной девственности. [90] Короче, не может идти речи о примирении между королем и аристократией до тех пор, пока Вильгельм не согласится вернуться к старым законам и обычаям, установленным Робертом Гвискаром и Рожером I в предыдущем столетии.
90
За этой печалью стояло нечто большее, нежели отцовские чувства; Боннеллюс не пожелал назвать основную причину недовольства знати — тот факт, что, если они умирали бездетными, их имения отходили к короне.
И опять Маттео просчитался. Не следовало ставить условия. Его ответ взбесил короля. Если бы, заявил Вильгельм, бароны сперва подчинились, а затем пришли к нему как просители, он бы с сочувствием выслушал их жалобы; но теперь он скорее пожертвует своим королевством или сам встретит смерть, чем поддастся угрозам. Переговоры закончены; ему больше нечего сказать.
Мятежники переоценили свои силы. Боннеллюс понял, что его единственный шанс — ударить снова, и ударить быстро, прежде чем ожидаемое подкрепление прибудет из Мессины. Внезапно и без предупреждения он и его люди поскакали из Каккамо в местечко около Фавары, всего в паре миль от Палермо, и там разделились, чтобы перекрыть все дороги к столице. Это был смелый и удачный план. Палермцы, захваченные врасплох, без надежной защиты и достаточных запасов провизии, впали в панику; и, если бы Маттео использовал свое преимущество и пошел прямо на город, эта вторая попытка захвата власти могла бы оказаться успешной. Вместо этого он в критический момент заколебался. Пока он медлил, первые корабли из Мессины появились в гавани; войска поспешно высадились и заняли ключевые позиции; другие преданные королю подразделения прибыли из внутренних областей острова; и мятежники, теперь безнадежно уступав-шие противнику в численности, снова отступили в Каккамо.
На сей раз они были готовы говорить разумно; но условия, которые предложил Вильгельм, оказались гораздо более благоприятными, чем они могли рассчитывать. Их не казнили, не отправили в тюрьму. Большинство зачинщиков, в том числе Симон, Танкред и Вильгельм из Принчипате — еще один дальний родич короля, — предпочли покинуть королев ство, и им предоставили корабли, которые довезли их до Террачины. Некоторым было приказано совершить паломничество в Иерусалим. Ришар из Мандры — который в первое роковое утро прикрыл своего повелителя собственным телом — получил полное прощение. Маттео Боннеллюсу, организовавшему три заговора за шесть месяцев, также было даровано прощение; его снова пригласили ко двору, и Вильгельм опять принял его дружелюбно и выказывал различные знаки рас положения.
Почему в этот раз король проявил столь удивительное милосердие? За пять лет до этого, после бунта менее серьезного, он вешал, топил в море и ослеплял зачинщиков, заполнив тюрьмы теми, кому посчастливилось избежать худшей участи, и оставив дымящиеся руины на месте Бари, как пример судьбы, которая ожидает любой город в его владениях, посмевший ему противостоять. Почему после трех ужасных дней, едва не стоивших ему жизни, он приговаривает виновников всего лишь к изгнанию, не сулящему особых тягот, и принимает с распростертыми объятиями предателя, который подошел ближе всех за всю историю королевства к тому, чтобы разрушить сицилийскую монархию?
Первый, краткий ответ — хотя обе попытки мятежников захватить власть провалились, они не сдались. Крепость Каккамо располагалась на командной высоте и была хорошо защищена, и, если бы Маттео решил ее оборонять, она могла бы продержаться год или больше. Какое воздействие это оказало бы на настроения в Палермо, трудно сказать, но ужас, вызванный недавней блокадой, свидетельствовал о том, что последствия могли оказаться серьезными, а Вильгельм ни в коем случае не желал новых беспорядков в столице. Спокойствие и порядок могли восстановиться лишь после того, как всякая вражда прекратится и бунтовщики покинут Каккамо. Но Маттео че сдался бы, не будучи уверен, что его простят. А в таком случае едва ли следовало карать его сотоварищей.
Вильгельму повезло, что молодой человек был самонадеян и глуповат. Иначе ему никогда не удалось бы убедить Боннеллюса, что его престиж по-прежнему таков, что делает его необходимым и защищает от любых посягательств. Но когда он проглотил, наконец, наживку и предстал, наглый как всегда, перед своим повелителем, Вильгельм, должно быть, сознавал, что Маттео Боннеллюсу пришел конец. Пав жертвой своего тщеславия, он уже не причинит новых бед. Ему предстояло еще несколько месяцев наслаждаться свободой, гордо расхаживая по Палермо и похваляясь своей властью над королем; но, когда к концу апреля новые бунты вспыхнули в центральной Сицилии и на континенте, Вильгельм решил разделаться с ним раз и навсегда.
Арестовать Маттео не представляло сложности. Его просто вызвали во дворец. Несмотря на то что он получил несколько предупреждений, он по-прежнему считал свою позицию неуязвимой и подчинился без колебаний. Во дворце его схватили воины Вильгельма и отправили в такое место, которое Фальканд описывает как отвратительнейшую темницу — на сей раз не в самом дворце (Вильгельм никогда не повторял ошибок), а в соседнюю крепость, известную под арабским названием Ат-Халька, «Кольцо».
Беспорядки, которые за этим последовали, кажется, были не более чем формальностью. Возвратившись в Палермо, Маттео старательно пестовал свою славу и репутацию, и, услышав о его аресте, его люди в городе поспешно попытались организовать выступления в его поддержку. Но сердца горожан к этому не лежали. Они устали от волнений и переворотов и охладевали к бунту едва ли не прежде, чем он начинался. И дворец, и Халька хорошо охранялись; довольно бестолковая попытка поджечь ворота была легко пресечена; и, как пишет Фальканд, «когда люди увидели, что они не могут ничего достичь… настроение их внезапно переменилось — они предпочли, что характерно для сицилийцев, поступить в соответствии с требованиями момента, вместо того чтобы твердо следовать своим убеждениям. И многие из тех, кто кричал, настаивая на освобождении Боннеллюса, теперь по старались разъяснить, что никогда не искали его дружбы».