Расхождение
Шрифт:
— Кто?
— Не знаю. Кто-то из них…
Я едва удержался и не ляпнул, что в архивах расследования этой записки нет. Мария не знала, что я уже поинтересовался архивами и близко взглянул, правда через мутное и кривое стекло, на горькую драму ее жизни.
— Почему ты не взяла ее обратно? — задал я совершенно идиотский вопрос, забыв, что это было следствие, а не судебный процесс, где можно было потребовать возвращения вещественных доказательств.
Мария внимательно посмотрела на меня, помолчала, потом спросила, устало и отчужденно:
— Хочешь еще кофе?
— Спасибо, пора идти.
Но меня будто прижало к стулу, встать не было сил.
— Эта записка что-нибудь
— Конечно! Только бы найти ее! Только бы найти…
Мне уже трудно было справиться со своими нервами, я резко встал, чуть не стукнувшись головой о верх фургона, поцеловал Марию и рванулся к двери, бросив ей на ходу:
— Надо сначала посмотреть их документы!
…Маленький город, короткие расстояния, мало времени для колебаний от надежды к отчаянию. Через пять минут я уже держал в руках все три документа, притом оригиналы. В одном из них Цачев объявлялся единственным прямым наследником имущества сестер Терпы и Марии Робевых (только теперь я узнал имя старшей Робевой, в Македонии это имя часто давали девочкам во времена рабства, наверно, оно происходило от слова «терпение»). Второй документ подтверждал, что Цачев действительно является инвалидом второй мировой войны, в которой принимал участие как доброволец и даже имеет какие-то награды в связи с ранением, благодаря чему может заниматься разрешенной законом предпринимательской деятельностью, связанной с частной собственностью. И если эти два документа были сравнительно новые, то нотариальный акт, удостоверяющий законность купли-продажи тира, был поистине антиквариатом: старый формуляр, печати и марки Бог знает какой давности, старомодный завитушечный почерк адвоката, старинное острое перо, которым одна за другой были перечислены все винтовки с их номерами и все мишени. Значит, Цачев тогда записывал номера не для фабрикации фальшивки, а просто для того, чтобы с радостью убедиться — все «его» имущество в целости и сохранности. Пока я разглядывал документы, а Ценков сидел рядом, кобра в его взгляде спокойно и бесстрастно взирала на происходящее и, свернувшись, ждала своего часа. Но покой, разумеется, был только кажущимся, внешним, потому что, если уж ты наступил кобре на хвост, она этого так просто не оставит. Я чувствовал себя как подстреленный заяц, я почти физически ощущал, как отрава ее бесстрастного, остановившегося взгляда разливается по моей коже… При других обстоятельствах меня выручило бы мое природное чувство юмора (даже юмора висельника), но сейчас речь шла о Марии, вокруг которой удав затягивал свою смертоносную петлю.
— Оставьте мне документы, завтра вам возвратят их обратно, — проговорил я холодно, стараясь даже не глядеть на Ценкова.
— Мы не торопимся, — ответил Ценков деловым, в своем обычном стиле, тоном. — Я говорил вам, что у нас есть копии, хотя это и не означает, что нам не нужны оригиналы.
Кобра снова высунула язык, поэтому я ответил коротко и быстро — так, как если бы смог взмахнуть ножом и отрезать этот поганый язык:
— Я знаю, что вам нужно! Завтра. У секретаря.
Я ждал, что на прощанье он снова огорошит меня чем-нибудь, но он повернулся и вышел. Вероятно, почувствовал со своей змеиной интеллигентностью, что сейчас лучше меня не задевать, шутки со мною плохи… И слава Богу.
Самое худшее случилось во второй половине дня: из Софии пришло подтверждение подлинности всех трех документов, и в три часа пополудни Цачев подал в суд. А вот это было уже начало настоящей войны, самой нелепой из всех, которые я когда-либо вел, и жертвой ее мог стать самый дорогой мне человек на свете…
Убийство, присвоение имущества убитой и пользование им, давшее за прошедшие годы двадцать пять тысяч дохода, — вот вкратце мотив иска, поданного Цачевым в суд именно в тот день, когда я потребовал документы.
Наверняка кобры испугались, не найду ли я какой-нибудь способ помешать заведению судебного дела, и решили напасть первыми. Не сомневался я и в том, что Ценков намеренно припугнул Цачева, чтобы тот активизировал свою «деятельность». В общем, Цачев «ужинал с Богом», как говорили когда-то сельские бабки, или «попал точно в десятку», как говорят сейчас, когда встретил на своем пути Ценкова, который оказался блестящим мастером варить эту жирную кашу, а роль хвороста, по их замыслу, должна была исполнить убийца и воровка Мария Атанасова.
— Не молиться вам в этой церкви! — сорвался я вслух и схватил трубку, чтобы позвонить в суд, но именно в эту секунду вошла Ани с какими-то документами.
— Кто молится в церкви, товарищ полковник? — не удержалась она, хотя хорошо знала, что я ненавижу, когда мне задают вопросы прежде, чем я сам заговорю о предмете. Да, я надеялся, что она давно отвыкла от этой наивной детсадовской привычки — если говорить честно, то именно это, а не что другое поселило в душе у меня какое-то чувство страха, торможения, что ли, и не давало решиться на «прослушивание пластинок»… В другое время я бы отругал ее за неуместный вопрос, но сейчас нам была объявлена война, а на войне отношения резко меняются, поэтому я почти с удовольствием стал объяснять ей:
— Некоторые пытаются, дорогая Ани, ворваться в нашу церквушку, но они наверняка сломают себе на этом шеи или, вернее, свои зеленые тыквы!
Ани, надо отдать ей справедливость, сразу и без труда поняла, о чем идет речь.
— А… а они могут ей чем-то навредить?
Вот это уже напрасно! Этого вопроса задавать не надо было, потому что я сам вторые сутки терзаю свой мозг и душу этим вопросом и ответа пока не нахожу.
Пришлось еще раз сделать внушение Ани.
— Я прошу тебя о трех вещах, — как можно сдержаннее произнес я, — ни о чем не спрашивать, никому ничего не говорить, особенно Марии, и делать только то, что я тебе велю.
Не стал я пить Анин кофе; бросил трубку на рычаг и подался в суд. Настроение — хуже некуда. Пока шел, передумал о тысяче вещей, но поверх всего — о бедной нашей святой Марии, которой довелось родиться под таким несчастливым знаком, о том, как обделила ее судьба человеческими радостями, сколько страданий и боли пережила она и как ей удалось сохранить живую добрую душу и ясный ум. А эти кобры хотят отнять у нее крохи, которые дают ей гордое чувство самостоятельности…
— Увидим, увидим, кто будет молиться в этой церкви, — пробормотал я сквозь зубы, минуя постового у входа в суд.
Постовой вытянулся и, решив, что я обращаюсь к нему, отдал честь:
— Слушаю, товарищ полковник!
— Здрасьте! — Я машинально кивнул головой и через секунду понял, что обратился к парню совсем не по уставу, но мне наградой было счастливое покрасневшее лицо мальчика, восторженно гаркнувшего:
— Здравия желаю, товарищ полковник!!!
Новенький, наверно. Не помню его — скорее всего, недавно присланный из пазарджикского училища. Я представил себе его вечером рассказывающим своим приятелям, как полковник Свиленов поздоровался с ним совсем по-дружески — «здрасьте»… Я прошел прямо в кабинет к председателю окружного суда Томову. Он сидел за столом, с удивлением глядя на лежавшую перед ним раскрытую новенькую папку. Не нужно было даже напрягать зрение, чтобы увидеть исковое заявление Цачева и уже знакомые мне документы.