Расколотый разум

Лаплант Элис

А два с половиной миллиона – это много? Этого достаточно? Я глазею на буквы на странице, пока они не начинают прыгать перед глазами. AAPL, IBM, CVR, ASF, SFR. Тайный язык денег.

* * *

Джеймс – проныра. У Джеймса есть секреты. В какие-то я посвящена, в большую же часть – нет. Где он сегодня? Дети в школе. Дома никого, за исключением женщины, которая, кажется, экономка. Она поправляет книги в комнате отдыха, насвистывая песню, которую я не узнаю. Это Джеймс нанял ее? Скорее всего. Кто-то должен следить за порядком, чтобы дом выглядел ухоженным, а я всегда терпеть не могла уборку. А Джеймс, хоть и одержим чистотой, слишком занят. Всегда где-то гуляет. На заданиях.

Под прикрытием. Вот как сейчас. Аманда этого не одобряет.

– Браки должны быть прозрачны, – говорит она. – Они должны противостоять яркому свету солнца.

Но Джеймс скорее принадлежит к миру теней. Ему нужно прикрытие, он расцветает в темноте. Он сам объяснил это давным-давно, выдумав прекрасную метафору. Или, скорее, позаимствовал ее у природы. И хоть я и опасаюсь слишком уж однозначных высказываний, это звучало правдоподобно. Помню, был жаркий и влажный летний день, мы были возле дома, где вырос Джеймс, в Северной Каролине. Еще до свадьбы. Мы пошли погулять после ужина при угасающем свете дня и всего в каких-то трех метрах от крыльца задней двери оказались в темном девственном лесу, деревья в нем были покрыты белым мхом, а наши шаги заглушал ковер из опавших листьев. Папоротники тянули свои лапы сквозь чащу, вот мелькнул гриб. Джеймс показал на него. Ядовитый. Пока он говорил, запела птица. Тишина ей в ответ. Если там и была тропа, то я не могла ее разглядеть, но Джеймс уверенно шел вперед, и дорога появлялась перед нами словно по мановению волшебной палочки. Мы прошли с четверть мили, прежде чем он остановился. Свет мерк с каждой минутой. Он указал. У корней дерева, среди желто-зеленого мха, что-то светилось призрачно-белым. Цветок, один-единственный цветок на длинном белом стебельке. Джеймс перевел дыхание. Нам повезло. Иногда можно искать целыми днями и так и не найти ни одного.

– А что это? – спросила я. Цветок испускал сияние столь сильное, что вокруг него кружились мелкие насекомые, будто бы слетевшись на пламя свечи.

– Растение привидений. Monotropa uniflora. Он наклонился и взял чашечку цветка в ладонь, аккуратно, чтобы не оторвать ее невзначай от стебля. – Это одно из немногих растений, которым не нужен свет. Оно растет в темноте.

– Как такое возможно?

– Это паразит. Он не использует фотосинтез, а кормится за счет грибов и деревьев, растущих рядом, предоставляя тяжелую работу остальным. Я всегда чувствовал, что мы с ним чем-то похожи. Даже восхищался им. Это ведь нелегко – вот почему их так немного. Растению нужно найти правильного хозяина, и все условия должны быть точно соблюдены, чтобы оно смогло расцвести. Но когда оно цветет, это действительно впечатляет. – Он выпустил цветок и выпрямился.

– Да, я это понимаю, – сказала я.

– Да? На самом деле понимаешь?

– Да, – повторила я, и слова повисли в тяжелом влажном воздухе между нами, словно обещание. Обет.

Вскоре после этой поездки, мы тайно поженились в суде Эванстона. Мы не позвали никого, звать кого-то для нас было бы как добровольно принять вторжение. Клерк был нашим свидетелем, и мы уложились в пять минут. В целом это было правильное решение. Но в дни, подобные сегодняшнему, когда отсутствие Джеймса для меня подобно ране, я хочу вернуться в тот лес. Почему-то мне кажется, что он остался таким же свежим и густым, как в те времена. Я бы нагнулась и сорвала тот цветок, подарила бы его Джеймсу, когда он вернется. Мрачный подарок.

* * *

Я в офисе Карла Дзиена. Врача. Моего врача, видимо. Худощавый, лысеющий мужчина. Бледный от постоянного сидения в кресле под лампами искусственного света. Благожелательное выражение лица. Кажется, мы друг друга хорошо знаем.

Он рассказывает о бывших студентах. Использует слово

«наши». «Наши студенты». Он говорит, что я должна гордиться собой. Я внесла неоценимый вклад в судьбу университета и больницы. Я киваю головой. Я слишком уставшая, чтобы притворяться, у меня была плохая ночь. Ночь на ногах. Взад и вперед, взад и вперед, от ванной до спальни, опять к ванной и обратно. Считая шаги, выбивая жесткий ритм из досок пола. Ходить, пока не заноют ступни.

Но этот кабинет всплывает в моей памяти. Хоть я и не знаю доктора, откуда-то мне знакомы его вещи. Модель человеческого черепа на столе. Кто-то помадой пририсовал ему губу на верхней челюсти и привесил ярлык: Безумная Карлотта. Я узнаю этот череп. И почерк тоже. Он видит, как я смотрю.

– Твои шутки всегда были немного мрачными.

На стене за столом старомодный плакат с горнолыжным курортом, на нем ярко-красными буквами написано «Шамони. Des conditions de neige excellentes, des terrasses ensoleill'ees, des hors-pistes mythiques». Мужчина и женщина в объемных костюмах времен начала века взлетели на лыжах в воздух над белым холмом, покрытым точками сосен. Причудливый рисунок, не фотография, хотя фотографии здесь тоже есть, висят справа и слева от плаката. Черно-белые. Справа – чумазая девчонка у полуразвалившейся хибары. Слева бесплодная земля, солнце только село за горизонт, и женщина, обнаженная, лежащая на животе и подпирающая руками подбородок. Она смотрит прямо в камеру. Я чувствую отвращение и отворачиваюсь.

Врач смеется и хлопает меня по плечу:

– Ты никогда не разделяла моих взглядов на искусство. Ты считала их вычурными. Энсел Адамс против канала Дискавери. – Я пожимаю плечами. Позволяю его руке задержаться на моем локте, пока он ведет меня к креслу.

– Я собираюсь задать тебе несколько вопросов. Просто постарайся ответить.

Я даже не считаю нужным как-то реагировать.

– Какой сегодня день?

– День-когда-нужно-сходить-ко-врачу.

– Хитрый ответ! А какой месяц?

– Зима.

– А нельзя ли поточнее?

– Март?

– Почти. Конец февраля.

– Что это?

– Карандаш.

– А это?

– Часы.

– Как тебя зовут?

– Ты меня оскорбляешь.

– Как зовут твоих детей?

– Фиона и Марк.

– Как звали твоего мужа?

– Джеймс.

– Где твой муж?

– Умер. Сердечный приступ.

– Что ты об этом помнишь?

– Он был за рулем и не справился с управлением.

– Он погиб в автокатастрофе или от сердечного приступа?

– С клинической точки зрения это невозможно определить. Он мог умереть от кардиомиопатии, вызванной дисфункцией митрального клапана, или же от травмы головы. Он в любом случае был на волосок от гибели. Коронер написал в заключении остановку сердца. Сама бы я написала не это.

– Наверное, тебе было тяжело.

– Нет, я думала о том, что в этом весь Джеймс: вечная битва между разумом и сердцем до самого конца.

– Ты не придаешь этому значения. Но я помню то время. Через что тебе пришлось пройти.

– Вот только не надо жалости. Я смеялась. Его сердце не выдержало первым. Его сердце! – Я и в самом деле смеялась. Смеялась на опознании. Такое холодное и ярко освещенное место. Морг. Не была в них с медицинской школы, всегда их ненавидела. Резкий свет. Страшный холод. Свет и холод и еще и звуки: туфли на резиновой подошве попискивают на плитке, словно крысы. Вот что я помню: Джеймс лежит в этом нескромно ярком свете, пока паразиты разбегаются.

– А теперь ты надо мной издеваешься. Будто бы я через это не проходил. – Доктор что-то пишет в медицинской карте. Он позволяет себе улыбку.