Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2
Шрифт:
Они тормозили на углу – свернув на бульвар, чтобы потом начать подниматься к Пушкинской: и сладко мнилось, что до метро идти еще – вечность. Но как же хотелось эту вечность растянуть.
Облупившиеся нежные полудеревенские девические двухэтажные ампирные фасады с мезонинами и флигёлечками, казалось, бесконечно сами себя тянули вдоль бульвара всеми этими арками, архитравами, эпистелионами, распахнутыми дальнозоркими очами архивольтов арочных мезонинных окон и прочими, со слов старенького профессора Козаржевского с наслаждением именованными, наивными фокусами низеньких пропорций. Кособокие, какие-то тоже очаровательно деревенские, форточки – все время криво подмигивающие с некрашенных десятилетиями деревянных оконных рам неопределенного
И опять приглашали зайти темные узкие арки, и так внятно обещались там, на задних дворах – по прелюдиям фасадов – зодческие ампирные богатства – но Елена точно знала, что заходить туда не надо: потому как, если даже здесь, на парадных фасадах, осыпавшийся грим штукатурки и трещины на лицах домов ранили сердце, то уж чего ловить там – кроме окончательного крушения близорукой вечерней иллюзии, которую уже и так-то с таким трудом удавалось осторожно, на руках, нести через бульвар. Милая моя, бедная моя, казненная деревенька. И сумерки очень помогали.
Иногда удавалось уговорить Татьяну не садиться в метро сразу, а пересечь бульвар и прогуляться пешком, переулками, до Маяка – и тогда в метро на Маяковской, уже внизу, между двумя платформами, ждал излюбленный аттракцион, которому Елену когда-то научил Крутаков: запускала, раскрутив, пятак по желобам гигантского металлического свода потолка – перпендикулярно коридору, от правой платформы к левой. Раскручивать монетку вверх, на ребре, по узкому желобку приходилось неимоверно сильно. И пускать ее надо было, как мотоцикл по куполу цирка – крайне ровно и уверенно – и (если все удавалось) Ольга или Илья ловили монетку с другой стороны – и запускали ее Елене обратно. А если происходил сбой – пятак шлепался кому-нибудь из пассажиров на лысину – на полпути. И Татьяна с детской улыбкой отворачивалась, и в шутку (ровно полминуты) делала вид, что она – не с ними, и вообще не станет с ними теперь после этой выходки разговаривать.
Но чаще Татьяне нужно уже было бежать домой – к матери, наверное, или к мужу – они никогда не спрашивали у нее, к кому.
И, едва вывернув на Тверской бульвар из переулков, пока еще ощутимо волнующе колыхался на донце сердца остаток прогулки, – перед тем, как пуститься дохлебывать оставшиеся наперечет по бульвару карманные домишки, они, не сговариваясь, останавливались. Прощаясь уже заранее, как будто здесь. По умолчанию приняв, что в метро, или у метро, под гнетом, уж разговор будет не тем.
И именно тут, в этой странной точке, на сокрестии оксюморонного, сквозного, тупика и Тверского бульвара, ни одна птица без смысла не садилась на фронтоны и росписи не виданных никем (включая саму Татьяну) мировых соборов – Миланского, Шартрского, Кёльнского, Флорентийского, Венецианского Святого Марка, Римского Святого Петра – плавным Татьяниным голосом тканных в весеннем московском воздухе (по мотивам алчущими пригоршнями черпаных ею книжных кладезей) – в каких-то изумлявших дотошностью деталях и хрестоматийной, неотменяемой значимости каждого поворота пестика, каждого соцветия и каждого клюва, каждой развернутой строго по компасу морды, каждого наклона головы святого или мимики лиц насекомых.
В один из субботних вечеров загуляли вниз по Брюсову – и со страстью первооткрывателей, натолкнувшихся на никому не известную до них древнюю цивилизацию, принялись исследовать
– Здесь какие-то цветочки, Татьяна Евгеньевна! – громко рапортовал он из-за забора. – Роза, листочек клевера, кажется – и что это еще? – репейник, что ли!
– Между прочим, друзья мои, говорят, что в момент решающих боев за центр Москвы, красные первым делом захватили этот англиканский храм, распотрошили, затащили пулемет на колокольню – и оттуда веерным огнем уничтожали в округе все, что движется. И когда бедный английский священник дней через десять страшного затворничества сумел выбрался из подвала, куда его запихнули – то увидел на улице вокруг своей церкви уже только лужи крови. Все было кончено. Юнкеров разбили. Ну, и скоро большевики его вытурили из страны. К его счастью, я считаю. Иначе бы просто убили. Как других верующих.
Как будто в ответ ей, из абсолютно темного храма раздалась вдруг бравурная музыка.
Ольга отшатнулась. Влахернский – еще быстрей, чем в том направлении – перемахнул через забор обратно – и в испуге жался к Татьяне с этой стороны изгороди, уже готовясь, кажется, бороться крестным знамением с вселившимися в разоренный храм бесами.
Татьяна посыпалась от смеха:
– Не бойтесь, здесь же студия грамзаписи, внутри закрытого храма… может быть, кто-то репетирует.
– Вот страх-то Божий! – суеверно прокомментировала Лаугард угрюмую неоготику, пугавшую как мерзостью запустения, так и этими корежащими мертвую тишину звуками. – Не наш, конечно, храм был, не православный, но все-таки…
Татьяна, вдруг посерьезнела:
– Послушайте, друзья мои, – сказала она, поправляя ремешок своей огромной сумки с вечными книжками и тетрадками, в фабричном развесе, на правом плече. – У меня к вам к каждому есть чрезвычайно важный вопрос. Я знаю прекрасно, что сейчас эта проблема от вас крайне далека. Но рано или поздно в жизни вам придется с ней столкнуться. Чтобы вы были к этому готовы. Это как инфекция, от которой надо с детства иметь прививку. Вы, может быть, пока не знаете, но есть некоторые православные священники, которые считают, что православие – это единственная истинная ветвь христианства, и отрицают вообще возможность спасения для других христиан. Точно так же, как на Западе некоторые католики, например, считают православие сектантством и отступничеством, и говорят, что у православных усеченный символ веры и языческие обряды. А протестанты некоторые, в свою очередь, обвиняют и православных, и католиков, что у них сплошное обрядоверие. Какими бы разными ни были взгляды на обряды – одно, главное, у нас у всех общее: мы исповедуем Христа. Вот я очень прошу вас, каждого, друзья мои, над этим уже сейчас очень серьезно задуматься, и выработать собственное к этому отношение. Я прошу вас прежде всего осознать одну очень простую вещь: любые гонения на католиков или вот на англикан, как здесь – это – четко и однозначно – гонения на христиан, на наших братьев – а следовательно, любые подобные гонения, от кого бы они ни исходили, и какой бы идеологией ни прикрывались – это акт дьявольский, направленный против христиан. Это крайне важно понять, потому что…
Елена взглянула на ее лучистые, часто во время их прогулок полуопущенные глаза – но сейчас – поднятые, и смотревшие ясно и смело, обводившие то Елену, то Ольгу, то Илью; и в тот же миг, во внутреннем пространстве (где, одновременно с видимым, внешним, ходульным миром, для Елены предельно, вернее, запредельно реально – гораздо более реально, чем вовне, – существовали, словно в параллельной, истинной, вселенной, все дорогие люди) вдруг горячо окружила Татьяну любимая Татьянина же святоотеческая клятва: имейте мир в себе – и тысячи вокруг вас спасутся.