Распря (сборник)

Будищев Алексей Николаевич

И с этими словами старик тоже достал из-под подушки какую-то металлическую вещь.

— Что же-с, — между тем сказал старик, качнув головою, — пожалте-с!

Он подождал, какое впечатление произведут его слова, и вызывающе добавил:

— Пожалте-с: ведь если вам уж больно хочется, вы ведь пойдёте; это ведь я по себе знаю! Пожалте-с!

В первый раз он поднял на сына глаза и насмешливо измерил его с головы до ног. Сын побледнел всем лицом и судорожно улыбнулся. Он хотел что-то сказать и не смог и только снова судорожно улыбнулся. Впрочем, отец понял и без слов, что сын принял его вызов. Отец пожал плечом. Однако Максим о минуту стоял неподвижно, как бы колеблясь в своём намерении, и не глядел на отца. Затем он тихо двинулся с места к конторке. Шагов десять отделяло его от неё, — он это сразу сообразил, —

и сразу это расстояние показалось ему бесконечным. И после первого же шага он остановился. Отец сидел всё в той же позе. Максим собрал силы и, содрогаясь всем телом, сделал ещё два шага. И он опять остановился. Отец, не шевелясь, насмешливо глядел на сына. Максим передохнул всей грудью и, не спуская с отца глаз, сделал ещё два шага. И снова остановился. Его лоб был покрыт потом; жилы на шее надулись; он даже как будто слегка покачивался. Со стороны отца послышался шёпот:

— Максим, не искушай…

Максим двинулся с места и сделал еше несколько шагов, покачиваясь, как бурлак, под непосильной ношей. Конторка была уже рядом. Обливаясь потом, Максим стал медленно вытягивать вперёд руку. Воздух комнаты спирался и кружил ему голову, наполняя шумом уши. Ему опять послышалось:

— Не искушай…

Он всё дальше и дальше протягивал руку.

И вдруг неожиданное зрелище поразило сына. Всё лицо отца как бы вспыхнуло; рука его заходила ходуном. Внезапно он подался всем корпусом вперёд, мгновенье точно залюбовался сыном и затем с ненавистью швырнул ему под ноги ключ от конторки.

После этого, всё так же быстро, он повернулся к нему спиной, с головой завернулся в одеяло и лёг, уткнувшись лицом в подушки. Максим, не торопясь, поднял ключ и отпер конторку. Долго и медленно он рылся там, сосредоточенный и бледный, со взмокшим лицом, не поднимая глаз, без звука. Наконец, он запер конторку и положил на её покатую крышку ключ.

— Двадцать тысяч. Хотите проверить? — сказал он отцу, показывая пачку кредиток.

Отец не отвечал ни слова. Максим сунул пачку в карман и пошёл к окну, вон из комнаты. На полдороге он остановился и снова сказал:

— Простите, батюшка.

Отец лежал, отвернувшись к стене, с головой закутанный одеялом и молчал. Долго сын поджидал ответа, виновато переминаясь с ноги на ногу посреди тёмной комнаты. Но ответа так и не было. Печально он подошёл к стулу, поднял свою татарскую шляпу и, торопливо перекрестившись на образа, в последний раз взглянул на отца. Старик не оборачивался. Максим поспешно надел шляпу и исчез в окне.

Тёмная ночь окутала Максима, прильнула к его разгорячённому лицу и несколько освежила его. Унылым взором он окинул сад, дом и небо. В саду по-прежнему было тихо и темно. По небу, как монахи в процессии, шли непрерывными рядами серые тучи. Тёмный фасад дома неприветливо и сурово поглядел на Максима. Ни одно окошко не светилось; даже свет лампадки не показывался более из окна с разбитыми звеньями. Максим вздохнул, махнул шляпой и сказал:

— Простите.

Он прощался с домом, садом и тучами. Затем он двинулся в путь. Когда он увидел блестящие воды Стылой и широкие поймы за речкой, в его груди проснулась энергия. Он хотел было сбежать под кручу и столкнулся лицом к лицу с женою. Несмотря на татарский костюм, она сразу узнала его. В её безучастных глазах загорелось выражение любви и ласки. Она с криком бросилась к нему в ноги и обхватила руками его колени.

— Максимушка, сокол, Максимушка… — шептала она.

Максим растерянно улыбался, не зная, что ему делать.

Между тем она приподнялась с земли, теребила его за рукав и с дикой любовью заглядывала в его глаза. Она шептала страстные речи и звала его туда, домой, к покинутой жене и детям.

Максим повторял:

— Нельзя. Некогда.

Она ласкалась к нему, обнимала его шею и заглядывала ему в глаза с любовью.

Он всё повторял:

— Некогда. Нельзя.

Теперь у него не было ни одной минутки свободной. Он двинулся к речке. Жена последовала за ним, бледная и взволнованная, с выражением собачьей привязанности в больших скорбных глазах. На самом берегу она упросила его посидеть с ней хоть минутку. Он согласился, но только на минутку и никак не больше. Сосредоточенный и серьёзный, он присел на невысокой круче. Она поместилась пониже и, охватив его ноги у колен, прижалась к его голенищам лицом. Безысходная скорбь

и тоска любви дрожала в каждой чёрточке её прекрасного лица, и она вся трепетала, как былинка под ветром. Она шептала дикие речи и просила его взять её отсюда, из мира жестокости и несправедливости. Почему он не унесёт её в свой великий город, где горит незакатное солнышко? Разве она не любит его? Она плакала, и её светлые слезы сбегали по голенищам его сапог на жёлтый песок. Наконец, он поднялся на ноги. Она поняла, что сейчас он покинет её навсегда, и её лицо застыло в мучительной скорби. Он трижды поцеловал её, и она стояла под его поцелуями бледная и неподвижная, как статуя, с широко открытыми глазами, в которых мерцало отчаяние. Её вид резанул его по сердцу. Он поспешно сбежал под кручу и скрылся в камышах.

Затем его фигура показалась в лодке, посреди реки. Она всё стояла и не сводила с него глаз.

Вот лодка ткнулась носом в низкий берег лугов. Он вылез на берег и махнул жене своей татарской шляпой. Она не шевелилась.

Тёмная ночь стояла в поймах, унылая и неподвижная, как эта покинутая женщина. Было тихо; ни один листок не шевелился. Только посвистывали невидимые кулички, и казалось, что это уныло свистят кусты, поникнувшие над тихими водами Стылой. Максим повернул в поймы. Одинокий куст на минуту заслонил его фигуру, но затем она мелькнула снова неясным пятном. Она показалась на бугре, исчезла в лощине, опять показалась, и опять пропала и уж больше не появлялась на мутном фоне ночи.

Однодум исчез…

Кошмар

Он лежал на неопрятном диване и спал. Его ноги были до колен накрыты тяжёлым из серых овчин полушубком. Рядом с диваном, у изголовья спавшего помещался маленький столик, на котором стояла наполовину выпитая бутылка водки; возле бутылки валялся на боку стаканчик плохого зеленого стекла, а дальше белела тарелка с солёными огурцами. Пол горницы был неровен, и, когда спящий шевелился, стол начинал постукивать одной ножкой, а валявшийся на боку стаканчик покатывался и позвякивал то о бутылку, то о тарелку с огурцами. В комнате было темно и тихо. Две восковые свечи скупо озаряли из угла унылый полумрак комнаты. Одна из свечей теплилась перед распятием у пробитых гвоздями ног Спасителя, а другая мерцала перед образом апостола Петра, слева от распятия, в углу, возле затянутого кисейной занавеской окна. Свечи иногда потрескивали и бросали из-за пучка верб свет, блуждавший пятнами и по кисейной занавеске окна, и по неровным половицам горенки, и по бледному лицу спавшего человека. Угол обтянутой красным кумачом подушки выдвигался из-под головы спавшего. Его лицо было бледно и искажено страданием. Можно было подумать, что человек этот тяжело ранен в голову, а угол подушки обагрён его кровью. Под глазами спавшего темнели лиловые круги. Световое пятнышко лежало пониже его левого глаза, и едва шевелилось, как жадно присосавшийся паук. Спавший даже почесал у себя под левым глазом и застонал, скрипя зубами. В комнату тихо вошла совсем молодая и очень красивая женщина с бледным лицом и румяными губами, Одно из световых пятнышек, бесцельно ползавших по полу, перебралось на подол её чистого ситцевого сарафана и, по мере того, как женщина подвигалась к дивану, переместилось с подола сарафана на металлическую пряжку её ремённого кушака.

— Савва Кузьмич! — позвала женщина спавшего и боязливо заглянула в его измученное лицо.

Спящий не шевелился и лежал неподвижно с головой глубоко ушедшей в подушку. Женщина вздохнула.

В горенке было жарко и до одурения пахло богородской травой и мятой, которые сохранялись тут же в шкафу, собранные летом и в изобилии засушенные на зиму, как потогонные средства и лекарства чуть ли не от сорока недугов. У образов потрескивали свечи. Молодая женщина глядела на спавшего и думала:

«Ах, Боже мой, до чего это люди к винищу бывают пристрастны!»

— Савва Кузьмич! — снова позвала она.

Спящий пошевелился. Световое пятнышко сидевшее под его глазом, передвинулось ближе к носу; из-под полушубка показались тяжёлые сапоги. Но Савва Кузьмич не проснулся и только заскрипел зубами.

«Ах, Господи, вот спит-то!» — подумала молодая женщина и даже руками всплеснула. Она, вероятно, отчаялась когда-нибудь добудиться спящего и пошла вон из комнаты. Её чёрные, тяжёлые косы лениво зашевелились на спине, как сытые змеи.