Распутин (др.издание)
Шрифт:
И вся белая, с безумным лицом, она приподняла вдруг девочку на руках и бросила ее в мутные волны, вешние, сверкающие, Волги широкой, и с диким криком, закрыв лицо руками, повалилась на мокрый песок.
— А что, бабыньки, ведь правда ее… — как огонь по сухой степной траве, побежало по безумному табору. — Что им мучиться? Пущай Господь на родине примет от нас их ангельские душеньки… Мы своим детям не злодейки какие…
И еще пестрый ребеночек с жалобным плачем, кувыркаясь и бессильно и жалко цепляясь ручонками за неуловимый воздух, полетел в играющие веселыми зайчиками волны и исчез в мутной глубине… И еще… и еще… А в это время голова табора с тревожным гомоном, с тоскою смертной в глазах уже выходила за околицу, устремляясь в бескрайние солнечные степи, за гранью которых совсем близко, рукой подать, цвело, полное мира и довольства, великое и сильное царство индейское…
XLI
ГИБЕЛЬ КОЛДУНА
Первое время после воцарения большевиков Сергей Терентьевич
— Танцы? — испуганно подняла она брови. — Да я и сама танцевать не умею…
— Надо выучиться…
— Да к тому же и босые они все…
— Пусть босые танцуют — нынче это в моде… — сказало начальство. — Вон в Москве какая-то мериканка, та завсегда босая танцует {233}, и все, которые понимающие, весьма одобряют…
Не зная, что делать, учителька поплелась домой и всю дорогу плакала: ей казалось, что начальство издевается над нею, потому что она из духовного звания.
Хореографическое искусство она решила оставить в стороне — авось как Господь пронесет… — и приступила к лепке. Но тут разом зашумела вся округа. Сперва мужики и бабы все ходили кругом школы и все заглядывали в окна злыми недобрыми глазами, а затем к учительке явилась депутация: лепку прекратить.
— Да как же я могу? — лепетала запуганная девушка. — Ведь мне приказано…
— А нам больно наплевать, что тебе приказано! — орали мужики сердито. — Мы тебе ребят отдали в дело прызвести, а токма чтоба там пустяками заниматься. Ты погляди-ка, какие они домой теперь приходят: ровно вот из болота все! К чему это пристало? Одежонка вся в глине, волосенки в глине… Коли им больно охота пачкотню эту разводить, так пущай сами за робятами и стирают, а мы на это несогласные… И мыло-то игде? Ну? Сама, чай, только по праздникам умываешься… Нет, нет, на пустяковину эту согласу нашего не будет. Кончать и больше никаких!
И долго еще гудели деревни от негодования по поводу лепки…
И была пустая затея эта только одной из сотен других пустых затей, от которых Сергей Терентьевич прямо не знал, куда деваться. Но потом он как-то одумался: старое нарушено безвозвратно, это было ясно — так если не мы, так кто же будет налаживать новое? Если дать баламутить всем этим беспардонным хулиганам, то и сам погибнешь и других погубишь. И он потихоньку и полегоньку стал влезать в новый хомут, одних останавливал, других поддерживал и все старался направить новую жизнь деревни в новое, и ему, как и другим, совсем еще неясное русло. Отметая мусор исступленных, но уже засаленных слов, всем до отвращения опротивевших, он брался за сущность дела, и иногда как будто ему удавалось кое-что и сделать. И привыкший разбираться внимательно в путанице жизни, он чем дальше, тем все больше недоумевал: сквозь налет новых веяний все определеннее и ярче проступали для него контуры жизни старой, тысячелетней, явно еще не изжитой. Из волостного совета деревню забрасывали московскими атеистическими бумажками — тем теснее становилось в церкви, а когда один из парней, хулиган порядочный, осмелился заикнуться о советском браке без попа, собственный отец отвозил его кнутовищем, а отец невесты выгнал его со двора раз навсегда: нам таких кобелей не надобно… Кремлевские властители отдали деревню во власть бедноте— пьяницам, лежебокам и хулиганам, — но не прошло и трех месяцев, как, досыта покуражившись, беднота сама пошла на поклон к крепкому мужику-хозяину.
— Эх, родимый, да нам за вами только и жить… — говорили они. — Что те, сволочи, дадут-то? Что у них есть? Слова? Будя, наслушались! Индо голова распухла… А ты нам, чай, свой и, ежели в чем неустойка, к тебе, а не к кому пойдешь…
И просыпалась в деревне еще смутная, но определенная вражда к интеллигенции — мужик обобщал ее всю под именем господишек,в числе которых были и Тарабукин, и земские учителя, и все городские вообще, и даже заодно прикащики пахлой полумертвой кооперации, — и уже слышались новые речи о том, что это не мужики, а господишки царя сковырнули и всю жизнь взбаламутили, а мужики только воевать больше под генералами-изменщиками не хотели…
— Камитеты, камисары, каператоры, сволочь паршивая… — зло говорили мужики. — Погодите, черти сопливые, придет и наше время: дадим мы вам тогда по талону, да по купону, да по такции… Ишь что с Расеей-то изделали!..
И иногда чувствовал Сергей Терентьевич,
И все недовольнее и опасливее косились на него самостоятельныемужички — почему это такоича мужиков он сторонится? И почему это все с господишками нюхается? И чего это он все пишет? — а из них в первую голову его давний недруг Иван Субботин, беспоповец. Помощник же у него на всю деревню был только один Петр Хлупнов, да и тот ненадежен: он все носился еще со своими теориями…
Было воскресенье. Сергей Терентьевич сидел у стола, обрабатывая свои очерки «Деревня после переворота», в которых он тщательно отмечал все перемены, и дурные, и хорошие, которые произвела революция в деревне, и пытался наметить те вехи, по которым нужно было направлять жизнь деревни и России теперь. Но работа не клеилась. Будущее было неясно, темно и без пути… И очень тяготили его и личные дела: дети оставались без образования — школа едва дышала без учебников, без бумаги, без карандашей, без дров, — учителя голодали и бедствовали чрезвычайно и учили детей еще хуже, чем прежде; в доме у него всего не хватало — ни ниток, ни гвоздей, ни кожи, ни сахару: о хуторе теперь и мечтать было нечего…
Дверь отворилась, и в избу шагнул Петр Хлупнов, похудевший, как и все, оборванный, но, как всегда, сосредоточенный в себе и спокойный.
— Сергею Терентьичу… — поздоровался он. — Как, все пописываешь?
— Да. Хочу про дела наши крестьянские описать, да что-то вот не клеится дело…
— Много, много бумаги вы изводите, говорить нечего… — сказал Петр, садясь. — Да что, брат, и я вашим примером заразился: вот письмо самому Ленину написал… Хочу прочитать сперва тебе, посоветывать-ся…
И он вытащил из-за пазухи вчетверо сложенный большой лист очень серой бумаги, порядочно уже помятый.
— Ну, ну, прочитай… — сказал Сергей Терентьевич. — Это любопытно…
Петр развернул свое послание, откашлялся и обычно серьезным тоном своим начал:
«Ленин! Ты прозывается рабоче-крестьянским правителем, значит, мы, крестьяне, можем разговаривать с тобой про все дела. И вот я, крестьянин Окшинской губернии, села Уланки, Петр Хлупнов, пишу тебе это письмо, чтобы сказать, что ты очень ошибаешься и повел ты людей не туда, куда следовало. Надо смотреть в корень жизни, а не по верхам. Ежели ты взял власть над людьми, так это для сурьозного дела, а не для того, чтобы крутить и так, и эдак. Первое дело я очень недоволен тобою тем, что ты проливаешь кровь человеческую, как разбойник. Ежели кто что не так делает, не так понимает, то нужно такого человека обрезонивать, а не то, чтобы колом по голове или там застрелить и конец делу. В этом ума большого я не вижу с твоей стороны. И опять сколько народу гноишь ты по тюрьмам. Опять говорю тебе: ежели поступает какой нехорошо, научи его, как поступить лучше, а не отдавай его на съедение вшам. И опять же кормить таких людей нужно. Сам ты их не кормишь, а заставляешь других кормить. Не одобряю я тебя очень и за то, что ты натравляешь одних людей на других из-за всякого ихнего имущества. Дело совсем не в том, чтобы заводить свары из-за всякого дерьма, а в том, чтобы дерьмом этим совсем не антиресоваться и жизнь свою им не загромождать и жить в полном благодушестве. Нельзя человеку оказывать себя глупее галки там или червяка. В ученых книжках ваших я читал, когда еще по городам слонялся, что по-вашему, по-ученому, жизнь это выходит война. А я прямо говорю тебе, Ленин, в глаза: большая это глупость с вашей стороны! Борьба — это мучение, а жизнь — радость. И потому надо прекратить всякую борьбу: умный человек не может воевать с поляками за клок земли, ни с богачами за имущество их, ни даже с землей за урожай. Надо, чтобы кажний требовал себе всего как можно меньше, тогда хватит всего всем и без борьбы, и будет всем легко и просторно. Старик Толстое и с ним многие другие уверяют, что там по-божьи, что не по-божьи. В этом я надобности не вижу разбираться: просто надо все делать от разума. Ну всего в письме не обскажешь и не так на бумаге кругло выходит, а вот ежели ты вправду крестьянский правитель, пришли мне бумагу такую, чтобы меня к тебе пропустили, и я сам на свои деньги приеду к тебе и докажу, в чем твои ошибки. А ежели ответа от тебя не будет, то я так буду понимать про тебя, что ты есть обманщик не хуже прежних, в чем без всяких обиняков и подписуюсь своей полной подписью: свободный гражданин всей земли Петр Хлупнов».Ну что, как? — поднял он свои серьезные глаза на приятеля.