Распутин (др.издание)
Шрифт:
— Ну? Понял? — с воплем вдруг вырвалось у Матвея. — Понял? И больше никаких…
— Что, друг? Тяжело? — участливо спросил священник, дивясь и радуясь.
— У-у-у! — зарычал вдруг Матвей, исступленно крутя головой. — Силы моей нету… Понял?
И снова начал он бить себя в грудь в то время, как по землистому лику его из тяжелых глаз текли и текли слезы.
— Был на исповеди… — заговорил Матвей. — Каялся… Да нешто все выскажешь? Грабили… кровь проливали… Из-за чего? Хошь убей, вот, батя, меня теперь: не знаю! И больше никаких… Не знаю, и шабаш!.. Ну, награбил… в антамабиле езжу… сегодня индюка, разговлямшись, сожрали… повар готовил… вино всякое пили самого первого сорту… как, бывало, у Кузьмы Лукича… в школе… А… а… толков вот не получается!.. Нет спокою душе моей, и шабаш… И ни на чего мне богачество все это не нужно… Хошь, тебе все сичас же принесу? Хошь, ежели велишь, в Окшу брошу?.. И из-за дерьма, можно сказать, собачьего вот… дожил… Батя, — вдруг закричал он страшно. — Я руки на себя наложу, вот как! Все пустое, и нет мне, проклятому, спокою ни в чем… Понял? Батюшка, прости меня окаянного…
И вдруг со всего маха с рыданием бросился он в ноги священника, и весь в слезах целовал исступленно пол, и бился в него головой из всех сил, и выл истошным голосом, страшно
— Батя… отец Феодор… святой человек… спаси ты… душу мою… окаянную…
И снова кудлатой головой бился он о половицы.
— Молюсь — не помогает, пью — не помогает… Батя, что же делать мне, проклятому, окаянному?.. Сними ты грех наш с меня великий… слезы чужие сними… кровь чужую неповинную смой… Батя, сил у меня нету… Вот как… Руки на себя наложу… И наложил бы да… там-то что? Потом-то? У-у-у-у…
Отец Феодор не препятствовал Матвею в муке его: пусть выговорится, пусть выплачется, пусть обмякнет в огнях покаяния.
— Батюшка, что молчишь? Нюжли же нет прощения мне? Говори, говори, батя… Что мне делать?!
— Я буду молиться… — сказал тихо священник. — И ты молись со мной…
И вместе с пьяным палачом он стал перед образом Спасителя и начал молиться. И когда почувствовал он, что Матвей немножко успокоился, он обернулся к нему, истово перекрестился и тихо, но значительно сказал:
— Господь видел муку твою и слезы твои. В них спасение твое. Иди немедля к своим товарищам и откажись пред ними от всех дел твоих. Но немедля, пока не остыла еще мука твоя. И все, что присвоил ты себе чужого, немедленно возврати тем, у кого взял, а не знаешь — первым попавшимся нищим раздай или даже хоть в Окшу брось. А потом, завтра, приходи опять ко мне, и поговорим, что мы дальше предпринять можем…
— Слушаю, батя… Все изделаю, как велишь… — покорно говорил Матвей, не подымая глаз. — И… держи меня, батя… Зверь я… сорвусь и сам не знаю, чего наделаю… Держи крепко… Ругай меня… Бей меня… Только из рук не выпускай… Я сам себе, может, самый страшный враг. Вот… И больше никаких… Иду и все сделаю разом…
Он, шатаясь, дошел до выходной двери, остановился, обернулся опять к священнику землистым, изуродованным страданием ликом своим, и снова полились из глаз его крупные слезы, и снова стал он, рыча тихо, но мучительно, бить себя кулаком в грудь.
— У-у-у-у… Понял?.. И — больше никаких… И — вышел…
Отец Феодор взглянул на лик Спасителя.
— Так. Я понял, Господи… Но не раскаянные, торжествующие, наглые? Понять их можно. Простить — за себя — можно. Можно даже признать себя виноватым пред ними. Но — любить… Где же найти силы, Господи?
Христос молчал, но четко выделялись его слова из удивительной Книги: Бог есть любовь и пребывающий в любви пребывает в Боге и Бог в нем.
— Все-таки любить? — тихо сказал священник. — Опять принимаю с покорностию, Господи, хотя и нет полной ясности сердцу моему…
И в тихой печальной молитве он склонился пред образом Спасителя…
XLII
ЗОЛОТОЕ ЗНАМЯ
И в Альпах наступила весна. Долины уже зазеленели, запели под ласкою солнца птицы, и начали перекликаться голубые горы торжественными голосами страшных лавин. И в сердце Евгения Ивановича пробудилась знакомая весенняя тоска, которая там, дома, влекла его с ружьем за плечами в лесные пустыни. И стали его манить в себя эти голубые горы, этот торжественный и прекрасный мир вершин, чары которого неодолимы: много смельчаков гибнет по этим вершинам и в этих пропастях, но это не останавливает других, и, полные восторга, они снова и снова нетерпеливо штурмуют прекрасные вершины, чтобы насладиться там вышиной, далями, одиночеством и несравненной красотой Божьего мира. Соседи-баварцы упорно останавливали Евгения Ивановича: слишком рано идти в горы, очень еще опасно от лавин и обвалов, но он отделался от них ничего не значащими словами, и в первый же солнечный день с тяжелым рюкзаком за плечами и горной палкой в руке он простился со своими и, бодрый и радостный, со сразу ожившей душой поехал на Konigssee. В маленьком тихом Berchtesgaden на вокзальной площади он нечаянно наткнулся на манифестацию каких-то националистов. Реяли знамена с Hakenkreuz, который так любила императрица всероссийская, лились горячие речи, сверкали глаза, но он, послушав минутку, торопливо вскочил в вагончик электрички, бегающий на Konigssee: все это — нация… жиды… заря… спекулянты… социалисты… новая жизнь… — было бесконечно далеко от него…
Сезон еще не начинался, туристов еще не было, и на солнечном безлюдье этом было удивительно хорошо. И душа ненасытимо пила эту особенную горную тишину — рокот ручьев и рев водопадов, пение птиц и перезвон колоколов где-то далеко-далеко в горах ничуть не мешают ей, — и глаза восторженно следили за грозными, пылящими снегом лавинами, и грудь с наслаждением пила этот чистый, крепкий, напоенный ароматом лесов и снега воздух. И вольно и солнечно заиграла мысль… Но выше, выше, туда, откуда все эти смешные герои земли, герои минуты и не видны совсем, туда, откуда жизнь человеческая очерчивается перед воображением лишь в своих главных чертах, без деталей, которые своей пестротой и подвижностью только скрывают ее сущность… Выше!..
«Основной характер нашего времени в том, что все наши маяки потухли… — думал Евгений Иванович, с усилием, но бодро поднимаясь каменистой тропой. — Современное государство — это страшный Молох, который, охраняя труд и жизнь человека в течение некоторого ряда лет, вдруг в один прекрасный день разом разрушает все, что он до сих пор охранял, и требует от человека чудовищных жертвоприношений, с которыми никак уже не мирится ни сердце человеческое, ни человеческий разум. Современная церковь — это архиепископ генуэзский, который на палубе броненосца среди чудовищных пушек пьет шампанское с большевиком, это патриарх всея России, молящийся за атеистическое правительство ее, которое он ненавидит, это коварное молчание церквей среди нестерпимых бедствий современных. Современная политика — это Сазонов, считающий возможным для укрепления трона зажечь мировой пожар, это Ллойд Джордж, публично утверждающий, что торговать можно и с людоедом, это динамитная бочка, которая называется Версальским миром. Даже семья, ячейка общества, в ее современной форме исполнена гнили и фальши, ибо если есть еще женщины, которые свято блюдут чистоту брака, которые принадлежат в течение всей жизни одному только мужчине, то мужчин-однолюбов уже нет совершенно — он с отвращением вспомнил златокудрую Софью Ивановну и с тоской Ирину. Современная наука?
Смешно — да и преступно — скрывать от себя, что большевики успехом своего первого выступления обязаны тому, что в их бунт была заложена частичка правды. Их противникам, и защищаясь, и нападая, приходится заведомо лгать, и в этом их слабость. Бунт масс против бессмысленной бойни был понятен и законен. Понятна их ярость против всяких неправд жизни, им же несть числа. Что случилось в России? Народ потерял — и вполне основательно — к прежним правителям своим всякое доверие и поставил к власти людей, которых в неистребимой наивности своей он считал своими.Люди эти, как и следовало ожидать, оказались, как и старые правители, полными невеждами, и, воспитанные взяточниками, ворами, хищниками, они очень скоро показали себя такими же расхитителями народного достояния, как и прежние, и быстро растащили и погубили все, что уцелело еще от грабежа и преступных военных авантюр прежних владык. Принца Георга, Тарабукина и присяжного поверенного Сердечкина оскорбляет то, что в царском дворце живет какой-то там паралитик Ленин, что какой-то там Троцкий носится в царских поездах, но чем пьяный адмирал Нилов, друг царя, или дурак и педераст великий князь Сергей лучше их, неизвестно! И если бесценные бриллианты противны на груди большевичек, то и разные иностранные принцессы имели на них весьма мало обоснованное право. Говорят: те созидали, а эти разрушили. Они созидают — ему ярко вспомнилась его ночная беседа с Медным Всадником, — по-видимому, только карточные домики, но в основу карточных домиков этих они кладут наши головы. Восстание масс в России — да и не только в России — это восстание замученных Медным Всадником государственности. Что дала эта государственность, эта великодержавность нашему мужику? Голодное детство, в двадцать лет казарму, потом тяжелые налоги и нищету, а в конце концов распяла его на колючей проволоке или растерзала гранатой. Медный Всадник попирает на монументе своем какую-то мифическую змею — нет, змея тут для красоты слогатолько; на месте художника под ноги страшного коня я бросил бы не змею, а человека! Вот где истинный и ужасный смысл Медного Всадника!.. И что замечательно, так это то, что и Красный Всадник дает массам так же мало и берет от них так же много, если не больше… Мы ненавидим большевиков, но те, которые каторжно страдали в приневских болотах и под Полтавой, так же страстно ненавидели антихриста Петра. Тогдашняя эмиграция бежала не в Париж и Берлин, а в непроходимые леса севера, в неприступные за дикими болотами скиты, и если мы тут иногда погибаем от голода и стреляемся от тоски, то те просто сжигали себя в срубах. Если государственная организация масс и необходима, то во главе управления ими должны стать не малограмотные принцессы, не государственно будто бы мыслящие карьеристы, не доктринеры-журналисты, не воспитанники арестантских рот, а люди знания, люди опыта, люди дела и главное, главное, люди большого и теплого сердца, которые первой своей заботой должны поставить сделать как можно легче для трудящихся масс тяжкое бремя Медного Всадника государственности. Но… верю ли я, что такие люди придут? Нет, не верю: Марки Аврелии у власти бывают очень редко, а когда бывают, то сделать что-нибудь большое они бессильны. И вот опять должен я вернуться к той великой правде, которую блюдет в своих мшистых стенах умирающая церковь: «Не надейтеся на князи и на сыны человеческие, в них бо несть спасения». Как это глубоко, как это торжественно и как это свято! Надейся только на себя и не отдавай себя в жертву никому и ничему преходящему, ибо личность человека — святыня и средством в руках князейона не может быть и не должна…»
Слева высились покрытые лесом скалы, внизу, на большой уже глубине, виднелось изумрудное, сказочно-прекрасное Konigssee, и с наслаждением дышала грудь крепким воздухом, пропитанным запахом смолы и снегов. А вокруг — торжественно немое царство прекрасных вершин. Уже проступает по телу горячий пот, уже стучит напряженнее сердце, но выше, все выше!
«Года понадобились мне, чтобы нащупать в сумраке жизни великую истину, которую, несмотря на тысячелетний опыт, так странно не замечает человечество, истину о том, что владыка жизни — слепой случай и что поэтому никогда — никогда! — задачи, которые ставят себе князьям сыны человеческие,не осуществляются, что всегда — всегда! — результаты наших усилий в области заданий общественных бывают иные, часто прямо противоположные тем, которых мы добивались. Недавно на Пасхе монахини-урсулинки {236}подарили Наталочке — теплой волной прошла по сердцу любовь… — изящно раскрашенное яичко, но яичко нечаянно разбилось, и мы все не знали, куда деваться от нестерпимой вони, заполнившей весь дом. Все, что люди, а в особенности князья,ни придумывают, в результате всегда страшная вонь: страдания, кровь и бессмыслица. Вот мы с милым Сергеем Терентьевичем думали, что спасут Россию и крестьянство наше хутора, а я живу среди таких вот сытых баварских хуторов и вижу, что крестьяне как сыр в масле катаются, а среди их сытых хуторов германская интеллигенция вымирает с голоду, топятся матери с детьми, стреляются старики. Не имея таких сытых хуторов, школ, хороших дорог, газет, мы страшно преувеличиваем значение их в жизни. Здесь вот все это есть, но — жизнь людей так же бедственна, и нисколько они не счастливее. Ясно, что нужны людям в первую голову не хутора, не республика, не монархия, не диктатура пролетариата, не хорошие дороги, не газеты, а что-то совершенно другое, стоящее над всем этим. И прежде всего нужно примирение, ибо или все виноваты, или — если проникновенно принять во внимение могучий размах тысячелетних сил, живущих в груди каждого человека и владеющих им, — никто не виноват, тем более что все грехи свои люди оплачивают страданиями. И потому мир, мир, мир прежде всего!..»