Распутин
Шрифт:
— Андрей Иваныч, не забудь калоши надеть… — крикнула назад Лидия Ивановна, появляясь в дверях.
— Что же надевать их? Все равно текут… — отозвался старик из коридора.
— Эх вы! Калош завести себе никак не можете, а тоже царство небесное налаживать беретесь… — усмехнулась Лидия Ивановна. — Ну идем, идем…
— А на Дон я приеду непременно! — шепнула Галочка в дверях Алексею.
Пошумев немножко в передней, все ушли. Галочка осталась одна. И, заложив руки за спину, она задумчиво стала ходить по комнате.
Тишина, сумерки, глухая печаль…
И вдруг где-то в отдалении бухнул глухо и страшно пушечный выстрел. Галочка испуганно вздрогнула и прильнула к окну. И еще выстрел, еще и еще — точно кто-то огромный и страшный стучал чудовищным кулаком в двери жизни… Галочка, побледнев, крепко сжала руки и в безмолвной мольбе посмотрела
XI
ВАСЮТКА НЕ ОТСТАЕТ
Отец Александр Альбенский, священник недавно законченной и перед самым переворотом только что освященной церкви в селе Уланке, был из страшно бедной семьи одного захудалого дьячка из глухого Славцева. С невероятными лишениями и усилиями пробился он дебрями семинарии и, женившись на дочери старого, но веселого отца Евстигнея — любившие его помещики-охотники прозвали его отцом Настигаем, — на маленькой, серенькой, худенькой, но доброй и разумной Прасковье Евстигнеевне, заступил место ушедшего за штат вдового тестя, красненького, слезливого старичка, в вечной тоске по косушке, за что и звали его мужики Косушкиным. Потом отец Настигай Косушкин в свое время помер, а у отца Александра наплодилось много детей, и в скромном домике его свила себе прочное гнездо привычная ему нужда. Помещики почти все поразорились и разбежались кто куда, а мужики недолюбливали замкнутого серенького попика, который не бражничал с ними, не водил приятельской компании, а жил душой как-то в сторонке, на отшибе. И потому доходы его с небольшого и небогатого прихода были очень скудны. Перед Господом отец Александр держать себя старался почище, но больших трудов это ему не стоило: не было у него как-то вкуса к греху. Ссориться с людьми он не любил, легко уступал им во всем, а если иногда и заедет к нему по пути становой пристав или доктор земский, ну, выпьет с ними для компании рюмку, другую решительно без всякого удовольствия, только чтобы не обидеть. А наутро голова болит, во рту скверность — какая в этом радость? И стыдился он, что больно часто у его попадьи дети рождаются. И довольно бы, ан нет, глядишь, и еще новый является…
Но годы шли. Серенький, незаметный, нелюбимый паствой попик в заботах о своей огромной семье, голодной, разутой, раздетой, и в трудах — он сам своими руками обрабатывал небольшой клочок церковной земли — заметно старел. Тут на счастье архиерей отец Смарагд назначил его уже в конце войны в Уланку, где приход был побогаче. Но и тут отец Александр с народом сойтись не сумел. И когда в конце страшной войны деревня нахмурилась и грозно зашумела, отец Александр заробел и затаился еще более. И раз во время великого выхода, когда он слабым голосом своим торжественно-просто начал обычное взглашение: «Великого самодержавнейшего государя нашего, императора Николая Александровича всея России…» — из толпы прихожан вдруг раздался глухой голос чахоточного ткача Миколая:
— А поди ты со своими самодержавнейшими ко всем чертям, батька! Будя, наслушались!
Отец Александр очень смутился, с трудом окончил литургию, а придя домой, долго ходил по поющим половицам своей небольшой столовой и наконец остановился у стола, за которым у самовара сидела затуманившаяся Прасковья Евстигнеевна, и тихо сказал:
— А ведь дела-то, мать, табак… А?
— Бог милостив… — печально и серьезно отозвалась постаревшая и ставшая очень набожной матушка.
— Так-то оно так, а неладно…
И томимый какими-то тяжелыми, смутными предчувствиями, он еще более замкнулся и ушел от людей. Он совсем отдалился от своей попадьи, строго и истово повел чин церковный, твердо постился и стал много и вдумчиво читать священные книги: смятенная душа его искала тихого пристанища. И мысль, что будет, в случае чего, с его ребятами, не давала ему спать целые ночи. А тут еще Сережка, сын, неглупый, разбитной мальчишка, стал открыто говорить эти новые дурацкие речи о чем не подобало…
И вот лавина, наконец, сорвалась, и закружилась огромная страна хороводами безумья и крови. Конечно, Ванька Зноев первым делом арестовал отца Александра, и мужики, галдя, неизвестно зачем таскали его и в волость, и в какой-то комитет, но там великодушно отпустили его, потребовав только, чтобы он немедленно перешел на сторону народа. Он и рад бы был сделать это, перейти, но он не знал, как это делается. Потом в вихрях ненависти и мести пришли большевики. И снова отца Александра таскали и в волость, и в комитет, и в Совет, и в чрезвычайку
В старом, сонном, теперь выше всякой меры загаженном Окшинске, под древними сводами Княжого монастыря издавна почивали честные мощи святой благоверной княгини Евфимии. И вот советская власть, много печатавшая в своих листках, что никаких мощей не бывает, что все это обман один поповский, вдруг назначила всенародное вскрытие раки, дабы пред лицом всех обличить вековечный обман. Несметные толпы народа собрались со всех сторон к древнему монастырю, и примостились фотографы со своими ящиками где повыше, а злодеи с красными звездами, не снимая даже картузов, открыли раку и стали дерзко срывать один за другим священные покровы. И вот, наконец, увидел народ: лежат на дне гроба кости желтые, волос несколько да обрывки одежды истлевшей. Советчики торжествовали, но просиял огромной радостью и народ — точно ветер весенний пробежал по толпе, и ударили монашенки во все колокола, и разом поднялся небывалый крестный ход и с тысячеголосым, восторженным «Христос воскресе!», блестя золотом хоругвей и старинных икон, потянулся вкруг белых зубчатых стен монастырских, не раз видевших в былые времена злые наскоки полчищ татарских… А к ночи прибежал в Уланку домой старый Афанасий, отец железнодорожника Трофима, и тотчас же потрусил порадовать отца Александра великой вестью.
— Слава Богу, батюшка, слава Богу… — говорил старик, сияя. — Сам своими старыми глазами удостоился видеть великое чудо Господне, сам… Подняли крышку, анафемы, пелены шелковые поснимали, глядь, а там кости одни желтые да одежда истлевшая!
— Ну? — нахмурился немного отец Александр, не понимая.
— Помиловал Господь, спас… — продолжал старик умиленно. — Не дал Батюшка мордам табашным над святыней надругаться: на глазах у всех ушли честные мощи в землю на двести верст, а под нос поганцам Господь кости одни гнилые подсунул… И радости было в народе — Господи ты, Боже мой!
— Неисповедимы пути твои, Господи! — задумчиво и тихо сказал отец Александр.
И зашумел о чуде Господнем лесной край мужицкий, и когда ударили в воскресенье к обедне, в церкви яблоку упасть было негде, и старики потребовали, а отец Александр не мог отказать, чтобы был отслужен молебен святой благоверной княгине Евфимии. И в заключение богослужения благословил он свою старую и в то же время какую-то точно новую сегодня паству и истово, не торопясь, дал всем приложиться к кресту. А выйдя из храма, встретил он Прокофья, отца Васютки, бывшего церковного старосту, невысокого, чистого уютного мужика с рыжей окладистой бородой, и пожурил его легонько, что ни за что ни про что сгубили они парк господский в Подвязье, погубили зря такую красоту.
— Да что, батюшка, с подлецами сделаешь? — развел тот растерянно руками. — Плачешь, а по их делаешь… А то и застрелят, стервецы, и деревню спалят — им что, каторжному отродью?
Отец Александр благословил старика и направился к дому. И только было завернул он за житницы, как вдруг видит, стоит Васютка, сын Прокофья, и из ружья в него метится.
— Что ты, Василий, озоруешь? — сказал отец Александр. — Так ведь и до беды не дале…
Вдруг оглушительно треснуло солнечное небо, все запрокинулось и исчезло, и только в груди ли или еще где тонко-тонко зазвонило что-то и потихоньку замерло.