Рассечение Стоуна
Шрифт:
– Но ведь… У меня были колики, тошнота. Меня вырвало.
– Я ее сам пил, – заверил Бакелли. – С водой полный порядок. Через несколько минут вам станет лучше.
Шива посмотрел на меня. Проблеск надежды.
Хема поднялась, пощупала руки, голову. Позже мы выясним, что похожие сцены разыгрывались по всему городу. Это был для нас ранний урок медицины. Порой, если уверишься, что заболел, взаправду заболеешь.
Если Бог есть, он снял у нас камень с души. А ну, как и здесь повезет?
– Мам, а что с Гхошем? За что его забрали? Его повесят? Что такого он сделал?
Матушка усадила нас на диван, достала свой белоснежный носовой платок.
– Ну же, малыши, ну. Разберемся. Всем нам надо быть сильными, ради Гхоша. Паника нам ни к чему.
Алмаз встрепенулась:
– Чего мы ждем? Надо в тюрьму Керчеле. Вот приготовлю еду и побегу! И надо взять с собой одеяла. И одежду!
Когда за рулем Хема, «фольксваген» сам на себя не похож. Бакелли расположился спереди, сзади – Алмаз и матушка, мы у них на коленях. На ухабах потряхивало.
Я как бы увидел Аддис-Абебу заново. Я всегда считал ее красивым городом, с широкими проспектами в центре, многочисленными площадями, памятниками, скверами: площадь Мехико, площадь Патриотов, площадь Менелика… Иностранцы, представление которых об Эфиопии сводилось к толпе голодающих в слепящей пыли, глазам своим не верили, выходя из самолета в затянутый дымкой ночной холодок Аддис-Абебы и видя бульвары, трамваи, огни Черчилль-авеню… Наверное, произошла ошибка и они сели в Брюсселе или в Амстердаме.
Но после того, как провалился переворот, после ареста Гхоша я смотрел на город другими глазами. Площади, посвященные битве при Адове или изгнанию итальянцев, превратились в места, где кровожадная толпа устраивала самосуд. В виллах, которыми я так восхищался, розовых, лиловых, желто-коричневых, утопающих в зарослях бутен-виллеи, встречались заговорщики и держали совет те, кто подавил мятеж. Измена наводняла улицы, предательство гнездилось в виллах. Этот запах – смрад вероломства, – неужели он всегда был здесь?
Вскоре мы подъехали к зеленым воротам тюрьмы, именуемой в народе Керчеле, от искаженного итальянского сагсеге, что значит «арестовывать». Узилище называли также «Алем Бекагне», что с амхарского можно перевести как «прощай, жестокий мир». Вход помещался за железнодорожным переездом, асфальт резко обрывался, и начиналась полоса глубокой грязи, истоптанной ногами сотен снедаемых тревогой родственников заключенных, наших товарищей по несчастью. Беспомощные, они сгрудились у ворот, но перед нами расступились, пропуская в караульное помещение.
Не успела матушка рта раскрыть, как один из тюремщиков выпалил скороговоркой, не поднимая глаз:
– Не знаю, здесь ли человек, которого вы ищете, и не знаю, когда ко мне поступят сведения о нем, если вы принесли передачу, еду или одеяла, можете оставить, если человека здесь нет, передачу получат другие. Напишите его имя на бумаге и приложите к передаче. На вопросы не отвечаю.
Люди подпирали стену, женщины по привычке раскрыли зонтики, хотя солнце сегодня пряталось за тучами. Алмаз отыскала точку, с которой было хорошо видно, кто приходит и уходит, села на корточки и застыла.
Прошел час. У меня начали ныть ноги. В толпе мы
– Мальчиком я каждый день пробегал три мили, еду относил. Он был такой худой, но перво-наперво старался накормить меня, а потом требовал, чтобы я забрал домой добрую половину принесенного. Однажды, когда передачу принесли мама со старшим братом, они услышали страшные слова «в дальнейшем передачи не понадобятся». Так мы узнали, что отец умер. А знаете, за что сегодня арестовали моего брата? Ни за что. Он бизнесмен, работает с утра до ночи. Но родителей когда-то записали во враги. Сын в ответе за отца. Бог знает, почему меня не тронули. Это я был со студентами на демонстрации. А забрали брата. Наверное, потому, что он старше.
Бакелли взял такси и поехал в клуб «Ювентус», разузнать, не удастся ли подключить итальянского консула. Оттуда – в Миссию. Когда один доктор арестован, а его жена томится возле тюрьмы, всю работу возьмет на себя третий доктор, то есть он, Бакелли. Примет пациентов, приглядит за медсестрами и за рецептурщиком Адамом.
Шива, Хема, матушка и я минут пятнадцать сидели в машине, греясь, а потом снова шли к тюремным воротам. Уходить не хотелось, хотя пока мы ничего не добились.
Уже совсем стемнело, когда мимо нас прошел человек, с головой укутанный в покрывало. Мы как раз выбирались из машины. Посетитель, который махнул на все рукой? Но он вышел откуда-то из боковой двери, и ботинки у него очень уж сияли. В руке он держал узелок, в котором угадывались очертания кастрюли с крышкой. Человек посмотрел на матушку, повернулся спиной к дороге и остановился за машиной, будто собираясь помочиться.
– Не поворачивайтесь ко мне! – хрипло выговорил он по-амхарски. – Доктор здесь.
– Он жив? – прошептала матушка. Человек помедлил.
– Пара синяков. А так все в порядке.
– Умоляю вас! (В жизни не слыхал, чтобы Хема кого-нибудь умоляла.) Он мой муж. Что с ним будет? Его выпустят? Он никак не связан со всем этим…
Мужчина шикнул. Мимо нас прошествовало многочисленное семейство. Когда они растворились во мраке, он произнес:
– Одного того, что я с вами говорю, достаточно, чтобы меня обвинить. Если хочешь обезопасить себя, обвини кого-нибудь. Будто звери, честное слово. Плохие времена. С вами я заговорил, потому что вы спасли жизнь моей жене.
– Спасибо. Что мы можем для вас сделать? Для него…
– Не сегодня. В десять утра будьте здесь. Нет, дальше. Видите вон тот столб с фонарем? Приходите туда. Захватите одеяло, деньги и миску. Деньги для него. А сейчас идите домой.
Я бросился к неподвижно стоявшей у ворот Алмаз. Юбки топорщились вокруг нее, словно цирковой шатер, белая габби обматывала голову и плечи, только глаза оставались открытыми. Она и слышать не хотела о том, чтобы покинуть пост, собиралась провести здесь всю ночь. Ничто не могло ее убедить. В конце концов мы принуждены были уступить. Алмаз согласилась надеть Хемин свитер и поплотнее укуталась в габби.