Расшифровано временем(Повести и рассказы)
Шрифт:
Он бегал по грязным улицам, сумрачным и стесненным темными холодными домами. Вечерний сырой туман заползал под плащ и куртку, мальчика знобило. Газовые фонари чуть размывали ноябрьский мрак. Майкл сворачивал за угол, где рабочие перекладывали булыжник на осевшей мостовой. В тяжелой большой жаровне жадно горел огонь. Рабочие и бродяги грели руки. Майкл протискивался к огню и протягивал пальцы, с трудом разжав озябший кулачок. Он грелся и всматривался, словно околдованный, как мерцают переливами угли. Сонно ударил церковный колокол, и мальчик вспомнил, что пора домой. Ему не хотелось уходить отсюда, от этих нищих и оборванцев, вовсе не страшных, а добродушных и уставших людей. Он знал, что они до утра останутся под промозглым туманом у жаровни, с тоской глядя, как остывают угли а он тем временем будет спать в своей постели под тяжелым материнским пледом. Он бежал домой
Анна заметила, что ученики посматривают на Фарадея, но знала, что они не видят, как он одобрительно кивает ей: «Ты правильно делаешь. Я был не только великим ученым, но и мальчиком. И еще я дал себе тайную клятву прославиться каким-нибудь добрым делом, хоть не знал, кем стану: фермером конторщиком или ученым…»
В классе было тихо. Анна боялась глянуть на часы — не замутить бы завороженность этого неожиданного урока напоминанием, что все оборвет звонок. И уж когда подошла к доске, взяла мелок, чтобы вывести первую формулу, одна девочка, поигрывая косичкой с легким голубым бантом, спросила:
— А откуда вы знаете, что Фарадей дал такую клятву? Ведь вы сказали, что он дал себе клятву тайную?
Анна смутилась. Ждала любого вопроса, но не такого. По классу сквозняком прошел шепот. Кто-то крикнул девочке: «Сядь, дура». И еще кто-то со смешком сказал, заметив, как растерянно Анна перекатывает в пальцах мел:
— Анна Федоровна, не теряйте на нее времени. Мы ей сами втолкуем, откуда вы узнали про клятву Фарадея…
Дома, чуть посмеиваясь над собой, Анна подумала: давать такие уроки — большая роскошь, чего доброго, не уложится в отведенные на эту тему часы. А она всего лишь учитель физики. И дети должны знать физику. Тут уж ей захотелось вспомнить, кто вскрикнул: «Сядь, дура», однако вспомнить не смогла, а интересно…
Анна стояла перед зеркалом в незастегнутом халате. За окнами темнело. Ей не хотелось зажигать свет, спокойней было с тем, что попадал от большого фонаря на троллейбусной остановке и отблескивал в стекле. Часть лица ее была в тени, зато другая четко отпечатывалась на зеркальной глади.
«Старшая сестра Нефертити, — усмехнулась она, поводя глубоко обнаженной шеей. — А сколько ей было лет?.. Опять не забрала посылку», — Анна заметила на столике почтовое извещение.
Посылка была от мужа. Но Анна не спешила забирать ее, словно он мог узнать об этом ее равнодушии. И подумала о муже.
Их семья не принадлежала к тем, какие негромко называют неблагополучными. Издали для людей все пребывало заманчиво красиво: он летал где-то на Севере, пропадал по нескольку месяцев в году, наезжал с тяжело набухшими чемоданами и кофрами, видать, о длинным рублем. Двухкомнатная квартира заставлена чешской мебелью, кухня сияла пластиком и кафелем. Обоим по тридцать два года. Анна всегда выходила хорошо и модно одетой. Детей у них не было. И семьи-то не было. Но об этом никто не знал.
Они никогда не ссорились. Просто однажды, спустя семь лет после того, как поженились, по душам поговорили, не сумев объяснить друг другу, что их отдалило, потому что это почти невозможно, как бесполезно объяснять, почему один любит зеленый цвет, а другой — синий.
Муж уехал к себе на Север, где жестоко, по-мужски, без жалоб, изнуряясь, летал на тяжелых трассах, пил неразбавленный спирт, хрипло матерился, лютел, углядев чью-то нерасторопность, и успокаивался за штурвалом, отвалившись к спинке, морщился, тайно глотая таблетки соды, чтобы осадить изжогу, давно привыкнув к сосущей боли в желудке, — там, вспыхивая и притухая, мучила язва, из-за которой его списали в тридцать лет из военной авиации.
Он присылал Анне посылки и привозил подарки. Не потому, что любил это делать, — просто знал, что женщинам нужно дарить что-то, и он, не ужимая карман, накупал все, что брали его приятели своим женам, выменял у якута за японский транзистор кянчи и оленью парку, расшитые красивым узором, которые ей и были-то ни к чему…
Так они жили: он — там, она — здесь, в комнатах, напоминавших ей выставочный салон — красивый, но неуютный.
Однажды она сказала ему:
— Ты знаешь, что земля покачивается?
— Что-то слышал об этом.
— И Северный полюс, где ты летал столько раз, описывает окружность.
— Вот уж не замечал, — усмехнулся он.
— Но ты мог бы себе это представить!
— А зачем, Аня? — пожал он плечами.
— Ну, чтобы удивиться хотя бы!
— Это мелочи, Анна. Некогда…
И тогда она уяснила, что никогда не поймет, что же для него не мелочи и что способно его удивить. Но ничего плохого о муже она сказать не могла.
Так и стояла Анна перед зеркалом, глядя в его мерцавшую глубину, и сколько времени истекло — не знала.
Потом что-то случилось за окнами. Анна почувствовала это, поняла по странному движению уличного света в комнате. И, уже подходя к окну, догадалась: снег. Откуда-то сразу, и много, словно прорвало какой-то заслон. Сросшийся в большие хлопья, он почти не опускался, а кружил, но вскоре все укрыл собой.
«Утром будет много снега», — обрадовалась Анна, словно снег приблизил пору, какую она ждала весь вечер: можно было расстелить постель, лечь и читать.
Рукопись Сергея Петровича лежала в скоросшивателе с надписью «Дело №…». Это были сказки, которые он вручил ей. Первая называлась «Сингх Аббас», и предварял ее эпиграф: «Ненавидеть — не значит опровергнуть. Ненависть — еще не доказательство правоты твоей и неправоты чьей-то».
Анна перечитала еще раз эпиграф и радостно улыбнулась какой-то внезапной своей мысли, подоткнула под бок одеяло и придвинула рукопись ближе к лампе.
«Когда Властелин, рожденный из большого пальца Будды и омытый святой водой Ганга, взошел на престол, ему было двадцать два года. Он был молод, богат, умен и тщеславен. Он призвал нас и спросил:
„Вы мудрые, и пыль дорог, которые вы прошли по жизни, чтобы постичь ее, могла бы заслонить солнце.
Так ответьте же: как мне сделать мой народ счастливым?“ И Первый сказал: „Расширь владения свои, ты пополнишь казну золотом и сможешь снизить подати, которые платит тебе твой народ“. И Второй сказал: „Три раза в день говори народу, что он счастлив, и он поверит в это“. И Третий сказал: „Запрети сравнивать красоту с уродством, мудрость с глупостью, богатство с нищетой, разумное с бессмысленным, и народ ощутит себя счастливым“. Но Властелин ответил, потому что он был умен и тщеславен: „Все это уже делали предки мои по советам ваших предков. Но вы вынуждены повторять это снова, ибо ничего не изменилось с тех пор. А что скажешь ты, скромный Сингх Аббас“? И тогда сказал я: „Твоя мудрость родилась раньше тебя, Властелин. И совет мой таков: каждый твой подданный, бедняк он или богач, знатного или простого рода, должен стать равным всякому себе подобному. И получать блага, рис, землю и воду для земли столько, сколько доброты он отдает ближнему своему, сколько доброты вмещается в сердце его и помыслах. Тогда доброта пойдет в уплату за доброту, а зло будет оплачиваться только злом. Золото вернется в истинную цену. И богатый на доброту станет богатым, а бедный на нее — бедным. И каждый труд, и деяние каждое будут идти только во благо подданных твоих и царствования твоего“. Властелин понял мой намек. Он улыбнулся и спросил: „А где чаша та, где мера та, какой мы будем мерить доброту в делах, сердцах и помыслах?“ И тогда сказал я: „Будет эта чаша, будет эта мера. Я открою ее тебе“. Властелин сказал: „Хорошо, я согласен“. И в срок оговоренный я назвал эту меру. Властелин спросил: „На ком испытаем ее, с кого начнем?“ И тогда сказал я: „С тебя, мой Властелин, чтобы весь народ узрел, сколь богат ты добротой к людям, чтобы, возлюбя тебя, все последовали твоему примеру“. Он улыбнулся и ответил: „Мудрость твоя родилась раньше тебя, достойный Сингх Аббас. Иди в храм и ожидай меня. Мне же надо удалиться на несколько часов, чтобы приготовиться к этому великому моменту“. Я ждал в храме, когда пришли стражники, скрутили мне руки и повели подземельем к Властелину. „Я не могу принять твой совет, скромный Сингх Аббас, — сказал Властелин, — Я передумал. И вот почему: я верю, что у тебя есть мера доброты, но как народу моему доказать, что она истинна и безошибочна? Если первым испытанию подвергнусь я, а так должно быть, ибо я Властелин, не возникнут ли кривотолки, что ты в угоду мне сфальшивил, ведь мера эта покажет, сколь много у меня доброты?! Посему решил я отрубить тебе голову и сообщить всему народу, что совершили это его и мои враги за то, что я согласился принять твой мудрый совет. Так ты будешь мною прославлен в веках, да и я буду виден в лучах твоей славы“. И тогда сказал я: „Теперь верю, что я мудр, потому что знал заранее, что поступишь ты именно так, ибо некоторых людей снедает не только собственная злоба, но и добродетель других…“»