Расшифровано временем(Повести и рассказы)
Шрифт:
Мне жутко было прикасаться к его морозному телу, но, превозмогая себя, я содрал с его холодной волосатой груди личный знак.
Кое-как обшарив кабину, я не нашел ничего, хотя искал одно: витаминизированный шоколад — бортовой запас летчиков…
Тем же путем мы вернулись к себе.
И вот Цоллер сидит и растирает заскорузлыми ладонями давно не мытые отечные ступни — пальцы с выпуклыми лиловыми ногтями, расплющенные, в трещинах, пятки. А я пишу эти строки,
«8 января.
Случилась беда. С Шуркой. Нелепость: из-за шкафа!.. Ах, Шурка, Шурка!.. Подумать только!..
Была и радость — сообщили: уничтожение немцев под Сталинградом идет полным ходом. Не разгром — уничтожение! Так и сказано. Зароют их в землю, исчезнут, будто никогда и нигде не было. Уничтожение… Сколько их под Сталинградом? Миллион? И все должны исчезнуть. Все наше, что за их спиной, как ни крути, уже принадлежит им только потому, что они захотели, смогли дойти до Волги, считая, что прошли только полпути, чтобы исчезли мы…
Ну и день! В Красной Армии вводят погоны! Чушь какая-то. Я — в погонах! Зачем?..
Лена (я теперь так про себя называю учительницу) сдержала слово.
Не могу спать: все видится щербатая добрая улыбка Шурки, и голос его слышу. Сижу в коридоре, у подоконника, пишу. Одноногий морячок ушел в палату. Выходил покурить. Я понимал: хочет поговорить со мной о Шурке, но только сказал: „Там она его не достала, так тут догнала. Без выбора бьет, сука, вот что обидно!..“
Начну о том дне по порядку. Кажется, утром пришла новость: принят указ, что в Красной Армии вводятся погоны! Не верилось, все удивленно галдели.
— Да что же это, братва! — кричал морячок. — Мы что, белогвардейцы, что ли?!
— Ты-то чего раскудахтался? — дернулся Киричев. — Тебе-то уже с костылями подчистую гулять. А если это вообще враки?
— Не, все точно, — подтвердил Шурка. — Начмед говорил.
— Ты мне объясни, для чего это? — не унимался морячок. — Вам-то ладно, можно и петлицы носить, и погоны. А нам, флотским? Куда их? На задницу пришпилить? Так не спиной же ходим, а передом, не видно будет, кто ты есть…
Я мысленно представил себя тогда в гимнастерке с „кубарем“ да еще и при погонах. Получалась чепуха. Вспомнил золотопогонников-каппелевцев, как они шли в психическую атаку в фильме „Чапаев“…
— Прикажут — наденешь, — хмыкнул Киричев. — Одно не пойму, что будем цеплять на погоны?
— Звезды, — сказал Шурка. — А что? Вроде вячит — пятиконечные. А все это, чтоб немца с панталыку сбить. Поначалу он не поймет: что за новая армия у нас? Покуда соображать будет, мы его по харе и огладим разок-другой.
— А потом когда разберется, кто ты есть, прихлебало, он тебя так огладит, что ушами засопишь, — загоготал Киричев…
Тема погон постепенно угасала, хотя я понимал, что у каждого в мыслях будет идти свой спор.
— А я думаю так, — примирительно сказал Шурка, — пегий иль каурый — лишь бы сани тянул. Нам что важно? Одолеть! А потом хорошо жизнь направить. Так, что ли? — повернулся он ко мне.
После обеда Шурка снова заглянул в палату и поманил меня пальцем:
— К тебе оголец какой-то.
В коридоре возле лестницы стоял паренек, мял в руках рыжий треух. Пальто
— Это вам от Елены Андреевны.
Я был обескуражен, — я ведь почему-то полагал, что она сама их принесет.
— А где же Елена Андреевна?
— Уехала в Чир-Тау на сахзавод.
— Спасибо тебе. Передай ей привет.
Он кивнул и, напялив пролысевший треух, облегченно метнулся вниз по лестнице.
Читать стихи не хотелось, и я положил тетрадь на тумбочку…
Хлеб перед ужином нам внесла в тот день санитарка Анечка, а не Шурка, как обычно.
— Что это, прихлебало забастовал? — спросил Киричев.
Анечка не ответила. Когда проходила мимо, я поймал ее за полу халата:
— А где Шурка?
— Нет Шурки, — тихо ответила она. — Заболел.
Тут я глаза ее заметил — испуганные, в слезах.
Я вышел в коридор и дождался Анечки.
— Мне не велено говорить, — оглянулась она по сторонам. — Начмед запретил.
— Никому не скажу, Анечка, честное, — пообещал я.
— Худо с Шуркой. Давеча кастелянша и тетя Женя шкаф стали передвигать. А он тяжеленный, полный папок. Где уж тут тете Жене, когда ей семьдесят, охает, за поясницу держится. А Шурка возьми и появись: „Ну, женщины, удумали! Это же танк, а не шкаф, ну-ка погодите“. И ухватился за низ, где ножки, поволок. У самой двери порожек, волоком не переведешь. Шурка и приподнял с одного краю, потянул на себя. Только и сказал: „Порядок“, как ойкнул, схватился за затылок, зашатался, уперся руками в стену и пошел, как слепой, да все клонится, клонится. Тетя Женя и кастелянша к нему, а он тут и упал… Хирург потом сказал, что какой-то сосудик у него в голове не то перебитый, не то слабый был, одним словом, что-то лопнуло. Нельзя ему было тяжесть брать на себя.
— Где он лежит, Анечка?
— В изоляторной… Нельзя к нему.
— Что говорят, выживет?
— Не думаю, — утерла Анечка глаза. — Ой, жалко-то как!..
Я вспомнил выбритый затылок Шурки, широкий багровый шрам от уха до шеи и понял, почему Шурку так долго не выписывали…
Уже перед отбоем я осторожно прокрался к изоляторной, тихонько, чтоб не грохнуть костылем, вошел. В палате полумрак. Экономная, в пятнадцать свечей лампочка под прогоревшим картонным колпаком едва согнала к углам и стенам глубокие тени, с улицы тьма навалилась на окно.
Шурка лежал на железной узкой койке, руки поверх одеяла, голова на высоких подушках укутана бинтами. Глаза его уставились в потолок, при моем появлении взгляд даже не шевельнулся. Я заставил себя улыбнуться, но он, как кукла, не заметил этого.
Сев рядом на табуретку, я терпеливо смотрел Шурке в лицо, ожидая, когда он узнает меня, даже придумал, что скажу. Дышал он ровно, спокойно, как спящий человек после честного трудового дня. Длилось это долго. Было жутко от этих широко открытых неподвижных глаз, словно хитривших со мной, не желавших замечать мое присутствие. Меня колотила дрожь. Я позвал: „Шурка!“ И еще раз. И вдруг понял, что он больше никогда не услышит и не увидит меня…