Расшифровано временем(Повести и рассказы)
Шрифт:
При нем и аптека. Правда, аптека — слишком громко сказано: весы для расфасовки порошков, автоклав.
Много времени занимает подготовка перевязочного материала. Стоим в обороне, но все равно лазарет забит. Оборона — тоже войн. Раненые офицеры, те, что поопытней, кадровые, ругают сидение в обороне, — медленно истекаем кровью: скоро два года, как мы начали поход в Россию, а все еще не видно конца этой страны — гигантской, необозримой и непонятной; хватит ли нас?..
Конечно, должен наступить какой-то
15 марта нами опять взят Харьков. Там убедительная победа: говорят, только пленных 70 тысяч. Может, это и есть начало, вступление к большой летней кампании?..
Деревня почти вся сожжена: несколько раз переходила из рук в руки. Уцелела лишь школа, где и разместился лазарет. Жителей мало, старики и дети.
Хмурые, странные люди. Иногда ловлю себя на желании заговорить ними, что-то понять. Ведь что-то же они знают, о чем-то говорят между собой!.. Что, о чем?.. Так уж ли они примитивны, как это мы считаем?.. Тайна чужого духа всегда влечет…
В двух километрах — маленькая станция. Там полевая почта и пункт военной цензуры, где служит Мария Раух. Пристроил ее туда Альберт. В свободное время она приходит к нему. Несколько раз оставалась ночевать. Неунывающая, веселая, верящая, что все хорошее еще впереди. Местных жителей она старается не замечать. Иногда, правда, засмотрится на хилого ребенка, потом, словно очнувшись, тряхнет волосами, улыбнется Альберту и скажет:
— Это неизбежно, это сопутствует войне, которую мы ведем для благополучия наших детей, нашего государства!.. И ничего не поделаешь, нельзя смешивать все в кучу. Надо верить в дело, которым занята вся нация, иначе ничего не получится… Ну, разве не так, Альберт, Конрад?..
Я не знаю, что ответить ей. А Альберт посмеивается:
— Ах, Мария, Мария! Что бы армия делала без тебя?..
20 апреля, ко дню рождения фюрера, из райха прислали подарки. Набор бессмысленных вещей. Кто-то формально отнесся к этой идее и все испортил.
— Экое издевательство, — ворчал простодушно Густав Цоллep, вороша обожженными в кострах пальцами нутро посылки. Он извлек оттуда охотничий нож — атрибут формы гитлерюгенда. Такой нож мне когда-то торжественно вручал в банне [6] наш баннфюрер Лотар Витт. Как я тогда был рад! Витт потом служил в СС. Дома мне рассказали, что его повесили партизаны где-то под Смоленском.
6
Банн — штаб местной организации гитлерюгенда.
У нас новичок: пожилой солдат-резервист Дитцхоф. Он из Ораниенбурга. Худой, болезненный, лицо серое, изрубленное морщинами, на ушах растут волосы. Он ездовой на санитарной повозке. В свободное время Цоллер и и Дитцхоф режутся в карты — в дурацкого „Черного Петера“…
Сегодня
Играли они молча, сосредоточенно. Я смотрел на склоненную, коротко остриженную голову Цоллера.
Волосы у него начали едва отрастать. Густаву не повезло: уже дома, в отпуске, его свалил тиф. В часть Цоллер вернулся из инфекционного лазарета. Глядя на его широкий выпуклый череп, я вспомнил обложки наших иллюстрированных еженедельников 1941–1942 годов. На них печатались фотоснимки русских пленных — изможденных, оборванных, остриженных наголо. Последнее особенно смешило нас.
Ощущение такое, будто я дома и не был. Все продолжается…»
«29 апреля.
Неделя как мы в обороне. Врылись в землю по уши. Лопаты — дрянь: черенки суковатые. Я получил еще одну звездочку на погоны. В. — новый взводный, получил старшину. Самоутверждается».
Дальше в записи перечисляются хозяйственные заботы.
В тот день я стал лейтенантом, а Витька — старшиной, командиром взвода.
Рота занимала самый правый фланг дивизии: Между нами и соседом — 115-й стрелковой — был приличный разрыв. Обещали заткнуть его резервной ротой, но долго никого не присылали.
Передовая шла по лесистой возвышенности, внизу лежала глубокая ложбина с кустарником. Немцы притаились за ней, на лысых холмах.
Окопались мы в полный профиль, с ячейками для пулеметов, блиндажами, — благо леса навалом. Так было приказано.
Марк ворчал: «Пустая работа. Не первый день воюю. Это уже закон: только выроешь, присыплешь бревна землей, не успеешь и перекурить, как приказ сниматься. Даже ночки в таком блиндаже не покимаришь…» Тем не менее рыл, бушлат скинул. Лопата, как детский совок в его здоровенных руках.
Чесал ею вовсю, на сыром грунте оставались глянцевые срезы, и из них торчали, пошевеливаясь, бледно-розовые разрубленные дождевые черви. Рядом устало возился Семен. И я понимал: Марк спешит, чтоб помочь Семену. Витька расхаживал, покрикивал: «Побыстрее, орлы. Вы же — взвод Лосева!» «Мы не в училище на тактике, — огрызался Марк. — Ты бы еще секундомер взял. А вообще, товарищ взводный, флягу принес бы, попить родимым солдатушкам. Ты ведь теперь наш отец родной». «Оставь его, Марик», — сказал Семен, оберегая Витькино самолюбие.
Я увел Лосева, чего доброго, еще вспыхнет. Взвод он принял только-только. И утвердиться надо, и еще неловко было приказывать другим выполнять то, что еще недавно делал вместе с ними. Но я знал: Витька свое возьмет — не мытьем, так катаньем.
— Ты бы поговорил с ними, — сказал он мне потом. — Все-таки авторитет мой… Скоро и пополнение придет. Как новички на меня смотреть будут?.. Или переведи на другой взвод.
— Тебе что, безразлично? — спросил я.
— Представь себе… А если тебе не безразлично, прикажи Щербине, чтобы не подначивал. Я воюю не хуже его…