Рассказ о первой любви
Шрифт:
Нюшка вернулась в горницу, оделась и, взяв припасенную с вечера корзинку, опять вышла в сени. Илья, сидя на полу возле кровати, дремал.
— У, горе ты мое, — проворчала Нюшка. — Шевелись! Артемовские бабы всю ягоду оберут… Они ведь хитрущие.
Она потянула из рук Ильи его штаны, но тот сердито дернул их к себе.
— Отстань, сам не маленький.
Сопя, он оделся, повесил через плечо берестяной бурачок и вслед за сестрой пошел через крытый двор в огород.
Рассвет только начинался. На левом склоне неба зыбились
Задевая босыми ногами за капустные листья, облитые жгуче-холодной росой, дети пошли между грядами к перелазу. Отсюда начиналась утоптанная до каменной твердости тропинка. Прямая, словно проложенная ударом кнута, она рубила надвое заполоненный золотистым лютиком луг и бежала дальше, петляя между редкими корявыми соснами, которые, словно сторожевые башни, охраняли вход в лес.
— Я об крапиву обстрекался, — плаксиво сказал Илья по ту сторону плетня.
— Вот мы ужо ее серпом срежем, — пообещала Нюшка. — Ты помочи слюнями, и все пройдет.
Илья поплевал на палец и потер им белые волдыри на ногах.
— Зудит, — пожаловался он через несколько шагов.
— Горе ты мое, — вздохнула Нюшка. — Смотри, какая пичуга порхает.
Впереди со стебля на стебель перелетала рыженькая, с кривым клювом птичка. Смелая и любопытная, она косилась на детей выпуклым, как бусинка, глазом и тоненько попискивала: «Чуть свет, чуть свет, чуть свет…»
— Щас я ее словлю, — сказал Илья.
Он побежал, растопыривая локти, как цыпленок свои куцые крылья, Нюшка бросилась за ним и, хлопая в ладоши, закричала:
— А я тебя словлю! А я тебя словлю!
С визгом, хохотом, криком ворвались они в лес и разом присмирели. Есть величавая торжественность в спокойном пробуждении леса. Между медно-розовыми стволами сосен, покачиваясь, лежат толстые пласты тумана, прошитые косыми лучами солнца. Еще непроницаемо-густа тень еловых лап, которая, кажется, хранит от человеческого глаза какую-то тайну; к лицу и рукам липнет гнилой холодок нехоженых лесных недр; и трепет осин заставляет испуганно вздрогнуть, как внезапное хлопанье крыльев большой птицы, вылетевшей из-под ноги…
Дети быстро шли, стараясь ничего не видеть и не слышать вокруг. Приземистый, коротконогий и головастый Илья из последних сил поспевал за легонькой Нюшкой, но не решался ни отстать, ни попросить передышки.
— Уф, — сказала Нюшка, когда они выбежали на светлую просеку. — Ни за что бы не пошла этим лесом ночью. Беда, какой страшенный…
— А я бы за настоящий моторет пошел, — сказал Илья.
— Какой моторет?
— Ну, какой у нашего бригадира.
— Мотоцикл! — догадалась Нюшка. — Да тебе с ним и не сладить.
— Уж и не сладить! — обиделся Илья. — Я бедовый. Хочешь, на березу залезу?
— Аууу!.. ууу!.. — послышалось вдруг за кустами орешника, и в его зелени замелькали разноцветные платки.
Это перекликались бабы из соседнего колхоза имени Артема. Нюшка тотчас присела у пня и быстро-быстро обеими руками стала обирать твердую, еще чуть зеленоватую ягоду. На дно корзинки просыпалась первая горсть. Боясь, что сестра обгонит его, Илья подбежал к другому пню и тоже стал собирать землянику, кидая ее в свой бурачок вместе с листьями, хвоинками, сучками и всяким мусором.
Увлеченные этим соревнованием, они трудились долго, молча, сосредоточенно. Лишь иногда Илья, стараясь заглянуть в корзинку сестры, спрашивал:
— У тебя много?
На что Нюшка, отводя корзинку, неизменно отвечала:
— Все мое, все мое.
Солнце уже поднялось над просекой, и по лесу покатились волны горячего хвойного воздуха, когда они сели отдохнуть в тени орехового молодняка. Нюшка осторожно достала из корзинки присыпанный ягодами сверток. Газету она бережно свернула и убрала, а мокрый от растаявшего сахара хлеб поделила поровну.
Было жарко. Илья, наевшись, посоловел. Глаза у него стали мутные, нижняя губа отвисла; он повалился в прохладную траву, поджал ноги и пробормотал:
— Давай, Нюшенька, уснем…
— Нельзя, нельзя! Как раз к поезду опоздаем, — встрепенулась Нюшка, которую тоже морил сон.
Чтобы уйти от соблазна, она быстро встала, сломила ореховую ветку и, прикрыв ею ягоды, затормошила Илью:
— Вставай, трутень, вставай! Все бы он спал да дремал. Скоро в школу пойдет — со стыда за малого изведешься, какой, право, сонной!
Недалеко от того места, где они собирали ягоды, через просеку проходила изрезанная рубчатыми шинами дорога, ведущая к перевозу и дальше — к станции. Не защищенная от прямого солнца, дорожная пыль была горяча и суха. Она фонтанчиками пыхала между пальцами, и это развлекало детей до самого перевоза.
Река встретила их игривым полуденным плеском. С крутояра она казалась густо-синей, с зеркальными блестками по гребешкам мелких волн.
Перевозчик Зосима Павлович сидел у своей землянки и наваривал веревочку, захлестнув ее за шило, воткнутое в край стола. Тут же, на столе, лежал дырявый валенок, который Зосима Павлович, очевидно, собирался чинить. Он и зимой и летом ходил в валенках, потому что у него болели ноги.
— А, ягодники пришли, — сказал он, увидев детей. — Рупь-то есть ли за перевоз?
— Нету, Зосима Палыч, — бойко ответила Нюшка. — Мы тебе на обратном пути заплатим, не сомневайся.
— То-то, что нету! Ждите оказии. Не стану я попусту паром гонять.
Он опять принялся мусолить куском вара свою веревочку, а дети сели чуть поодаль на траву и следили за его занятием.
— А ежели я сам речку переплыву, с меня тоже рубль? — поинтересовался Илья.
— Сам сколько хошь плавай — не заказано, — отозвался перевозчик.