Рассказы, эссе, философские этюды

Воин Александр Миронович

В это время в Киеве уже действовала первая группа сиоинстов нового времени из 8 человек, руководителем которой был мой товарищ Амик (Эмануил) Диамант. Он раньше меня прошел этап попыток возрождения еврейской культуры в Союзе и пришел к сионизму. Теперь пришел мой черед. Я тоже подал на выезд в Израиль, но первым препятствием на моем пути стала не советская власть, а две мои бывшие жены, которые потребовали от меня выплатить алименты наперед.
– - А вдруг тебя там убьют -- сказала одна из них на мое заявление, что ты ж меня знаешь, за мной не пропадет, я буду высылать оттуда. Не сумев одолжить деньги ни у родственников, ни у богатых евреев, которым, кстати, мы, сионисты, добывали вызовы из Израиля и обучали их теперь уже ивриту, я, вспомнив свой опыт работы строителем в составе комсомольского строительного отряда (хоть лично комсомольцем никогда не был) на стройке коммунизма в Нефтеюганске, решил поехать в Одессу, полагая, что в вольном городе Одессе я найду халтуры, и не ошибся. Вот так я и превратился из старшего научного сотрудника НИИ третьей категории в бродягу-шабашника. В сотрудники НИИ я сумел все-таки прорваться после 4-х

лет работы инженером. Но прорыв оказался запоздалым: любовь к науке уже перегорела во мне и новая страсть двигала мною. Я хотел послужить своему многострадальному народу и на этот алтарь готов был принести в жертву и науку (я отказался от предложения, полученного в сионистский период деятельности, возглавить кафедру в Вашингтонском университете -- хотел ехать только в Израиль), и расставание с детьми и расставание с жизнью, если потребуется (от чего был не так уж далек в последний период перед выездом). Любовь тоже не могла меня остановить.

Обо всем этом мы давно уже переговорили с Аленой. Так же как я не мог отказаться от служения идее, Алена, истинная дочь Одессы, не могла оторваться от нее и от музыки -- здесь для нее уже открывалось музыкальное будущее, а что было бы в Израиле, было совершенно неизвестно. Я был готов ко всему, но не мог требовать этого от нее.

Итак, наши пути расходились. Еще не насовсем, точнее неясно было, насовсем или не насовсем. Ведь я еще не получил разрешение на выезд и в те времена еще ни у кого не было гарантии, что он это разрешение, вообще, получит. Мало того, еще совсем недавно даже сама мысль о том, что можно подать заявление на выезд из Советского Союза и получить разрешение, а не немедленную отправку в тюрьму, казалась всем безумием. Было немало обывателей, которые полагали, что не то что в тюрьму, но и к стенке за это могут поставить. Так собственно и было бы во времена Сталина. Конечно, уже давно произошло разоблачение культа, но народ был весьма далек от того, чтобы поверить, что КГБ стало вегитарианским. Проверить это можно было только рискнув, рискнув головой, что и делали первые отважные. Как я уже сказал, на Украине это был Амик Диамант с товарищами , в Москве и Ленинграде были другие. Им повезло и на описываемый момент часть из них, включая Амика, уже получили разрешение и выехали. Но что значит повезло? Они боролись в течение ряда лет, испытывая судьбу. И повезло не всем. Часть еще оставалась здесь в неведении, выгнанные с нормальных работ и периодически изгоняемые с работ кочегарами, дворниками и т. п., с постоянными допросами, обысками, подслушками в домах и "топтунами" на улице. Многие были не раз уже избиты якобы хулиганами, а кое-кто к этому времени уже сидел (в Киеве -- Кочубиевский). Первая брешь в стене была пробита, но это была еще очень узкая щель и совершенно неясно было, кто через нее еще пролезет, а кто застрянет и может быть будет раздавлен.

Поэтому неизвестно было, ни когда я уеду из Союза, ни уеду ли вообще. Но с другой стороны ясно было, что с выбранной дороги я не сверну и если не уеду на Ближний Восток, то "уедут" меня на Дальний и уже во всяком случае никакой нормальной жизни в Союзе, которую могла бы разделить со мной Алена, у меня уже не будет. Понимая это, мы хоть и не расставались еще совсем, но у нас хватило мужества не обманывать себя ложными иллюзиями и уверениями. Не исключая возможности, что мы еще увидимся (я обещал, что по крайней мере перед отъездом в Киев я загляну к ней проститься), мы честно договорились, что уже не связаны друг с другом обещанием верности. Что, при таком договоре, могла означать наша будущая встреча или встречи, мы не обсуждали, предоставив это судьбе. А пока что я уезжал под Одессу в приднестровские села, зная по опыту предыдущего сезона (я шабашил уже второй год, за первый нужную сумму не набрал), что там можно найти халтуру, иногда легче, чем в самой Одессе.

Приехав в Маяки, я встретил там товарища, с которым шабашил в прошлом году. Он как раз нашел халтуру и ему нужен был напарник. Вдвоем мы за месяц вывели стены небольшого дома, получили деньги и после этого я поехал в Одессу положить деньги в банк, ну и повидать Алену.

Я написал это "ну" и внутри меня что-то заныло. Как же так: не помчался повидать любимую, а поехал в банк "ну и..."? Но ведь мы уже расстались. Души наши уже освободились, отъединились одна от другой. Ведь Алена уже не была моей. Она могла уже быть и чьей-то еще. Сам я не изменял ей пока хотя бы потому, что и случая благоприятного не было; мы работали от зари до зари и ложились спать на том же дворе, где работали. Но дело ведь не только в физиологическом акте. Ну не представился случай. А если бы представился? Я ведь уже разрешил себе это. И ей. И она мне, и себе. Нет, душа все-таки не синтетическая и не безразмерная и не совместимо в ней все, что угодно.

Конечно, прошлое не исчезло вовсе, но оно как бы задвинуто было в какой-то душевный ящичек и закрыто там на ключ и ключик этот был не у меня, не в моей сознательной воле. Я не мог волевым решением извлечь из него это прежнее чувство и оживить его, но оно обладало способностью вырваться оттуда само при каких-то неведомых, не поддающимся вычислению обстоятельствам.

Покончив дела в банке, я поехал к Алене, со странным чувством зыбкости, неопределенности, ненадежности всей ситуации. Неизвестно было не только свободна ли Алена или уже с кем-то, неизвестно было, застану ли я ее дома, застану ли одну. Если бы дома была ее мать, было бы довольно неловко: чего ради шабашник, закончивший работу и получивший расчет заходит опять.
– Проходил мимо и решил узнать, не отвалилась ли штукатурка.
– - Нет, нет, все в порядке. Спасибо, что поинтересовались. Всего хорошего.
– От мыслей о таких возможностях становилось еще муторошней на душе и появлялось сомнение:

а ехать ли. Все же я поехал.

Случай благоприятствовал мне, я застал Алену дома и одну. Она пригласила меня на кухню, где что-то готовила и не могла прервать процесс. Я уселся на табуретку и мы вели какую-то серую как жвачка беседу; при этом она все время возилась у плиты, что-то там мешая в кастрюле, стуча посудой: -- Ну как жизнь?
– - Что нового?
– - Как заработки?
– - Как мама с братом?

Непонятно по каким признакам я чувствовал, что у нее никого еще нет. И тем не менее мы вели эту пустопорожнюю беседу, теряя драгоценное время (могла вернуться мама), и наши чувства продолжали пребывать в душевных ящичках, не желая ни извлекаться, ни сами выскочить оттуда. Вдруг было произнесено какое-то слово, не то фраза. Не помню, ни кем из нас она была произнесена ни что именно было сказано, но это был код от тех самых ящичков с чувствами. Все всколыхнулось в нас мгновенно и одновременно. Я подхватил Алену, которая сама упала мне в объятья, забыв о своих кастрюлях и не выключив газ, и унес ее в комнату. Все возвратилось и "повторилось все как встарь".

Все возвратилось. Но как когда-то это не свернуло меня с моего пути, так и на этот раз я снова уехал на брега. На этот раз я застрял там надолго до начала декабря. Товарища своего в Маяках я не нашел, да и искать его не было смысла. Он был алкаш, пропивающий все заработанное до копейки и пока у него были деньги, он к новой работе не приступил бы. И работы никакой ни в Маяках, ни в других селах между лиманом и границей с Молдавией я не нашел.

Зато обнаружил, что в Днестре классно ловится короп на обыкновенные закидушки и сбывать его можно на базаре в тех же Маяках, а еще проще прямо на трассе, идущей вдоль берега. Я посмотрел, сколько там люди налавливают за день прикинул сколько этот улов стоит и получилось, что не менбше, чем я зарабатываю за день на стройке.

Я решил взяться за это дело. Технику ловли коропа я освоил быстро, но главное было захватить и удерживать кусок берега, где короп "шел". Это было совсем не просто. Места эти - нечто вроде американского дикого Дикого Запада. В камышовые дебри могучих плавней по правому берегу советская власть с ее милицией не проникала, там скрывались и жили годами объявленные в розыск бандиты. Да и на самом берегу публика в массе не была обременена правилами английского джентльмена. Обитатели прибрежных сел также были (не все конечно) хорошие бандюки и браконьеры. У них была застарелая война с одесситами, некоторые из которых, приезжая на брега, имели манеру обчищать сети и верши местных и даже портить их. За это местные время от времени, собравшись большой ватагой, нападали ночью на приезжих рыбаков, жестоко избивая их. Были и случаи убийства. Это называлось у них "пустить труп по реке для острастки". Острастка, впрочем, этим не достигалась. Под одно такое нападение ватаги человек из 20 с железяками попал и я, но успел сбежать вместе с товарищем. А двух других одесситов, рыбачивших метров в 50 от нас, они таки завалили, к счастью, не насмерть. Поэтому захват и удержание своей территории смахивали там на образование первых государств у первобытных племен - захваченную територию нужно было удерживать силой.

В конечном счете я все же захватил уловистый кусок берега длинной метров в 150 и держал его вместе с двумя товарищами до конца сезона. Из-за того, что участок нужно было "держать", я не мог поехать в Одессу, повидать Алену. Мои товарищи были спившимися бомжами - других там найти для этой цели нельзя было. Оставлять на них участок можно было лишь на короткое время и то с риском. Правда, на одного из них можно было положиться хоть в том, что он, по крайней мере, не своровал бы моих снастей и не смылся за время моего отсутствия. Он был в прошлом капитаном торгового флота, имел дом и семью и сохранял еще кой-какие понятия о чести и даже некоторые замашки одесского джентльмена. В ситуациях, пахнувших мордобоем, он с важностью изрекал: - Вы знаете откуда я? Я с Малой Сегедской.
– Удивительным образом это его, как правило, выручало, хотя вряд ли кто там на брегах знал эту одесскую улицу, Другой ради выпивки, мог обокрасть родную маму, не то, что товарищей. Но в качестве боевой силы, способной в мое отсутствие держать оборону участка, они были близки и нулю. Алкоголь давно разрушил их организмы, да и комплекцией ребята были хиловаты. Когда нас пытались потеснить на флангах, они бежали за помощью ко мне (я располагался в середине). Я брал дрын и шел выяснять отношения с нарушителями границ.

Однажды, возвращаясь после короткой отлучки в Маяки за хлебом, я еще издали услышал вопли в нашем стане. Подбежав, я увидел, что два незнакомых типа повалили Серегу-капитана и месят его ногами. Нашего третьего не было видно, как выяснилось потом, он дал деру. На голове одного из агрессоров была фуражка типа милицейской, а у берега стоял катер, похожий на рыбохранный. Это ставило передо мной сложную дилемму. Вступать в драку с представителями власти было не резон каждому в советское время (да и в постсоветское). Будь ты тысячу раз прав, но доказать свою правоту против власти - дело крайне проблематичное. Но у меня резон был особый, т.к. я был во всесоюзном розыске, объявленном милицией. Отнюдь не по тем же причинам, что у скрывающихся в плавнях, а из-за того, что упорно отказывался явиться в военкомат на переподготовку, несмотря на постоянные повестки. Тогда был такой приемчик у ГБ в борьбе с желающими выехать: брали на переподготовку на 2 недели и даже не в лагеря, а прямо в городе после работы. Там показывали плакат с изображением какой-нибудь древней, давно снятой с вооружения ракеты. После этого ты получал "законный" отказ на выезд на 10 лет, по причине знания тобой военных секретов. Кроме того, меня можно было подвести под статью о тунеядстве, как неработающего (на советской, официальной работе) уже более года. В общем, в любом варианте такое столкновение означало для меня - прощай Израиль.