Рассказы и очерки

Чапек Карел

Однажды ночью прихожу я, посвистывая, как скворец, к себе домой и чиркаю спичку, чтобы зажечь лампу. Вдруг у меня за спиной кто-то дунул и погасил спичку.

– Не зажигать света!
– сказал глухой голос.
– Это я.

– Ага!
– отозвался я.
– А что вы хотите?

– Пришел спросить, как там с моими стихами, - ответил глухой голос.

– Приятель, - говорю я, не сообразив сразу, о каких стихах идет речь.
– Сейчас неприемные часы. Приходите завтра в редакцию в одиннадцать.

–

Чтобы меня там сцапали?
– мрачно спросил голос.
– Нет, это не пойдет. Почему вы не печатаете больше моих стихов?

Тут я только догадался, что это наш вор.

– Это долго объяснять, - сказал я ему.
– Садитесь, молодой человек. Хотите знать, почему я не печатаю ваших стихов? Пожалуйста. Потому что они никуда не годятся. Вот.

– А я думал...
– печально сказал голос, - что... что они не хуже тех первых.

– Да, первые были неплохи, - сказал я строго.
– В них была непосредственность, понимаете? Своеобразие, свежесть, острота восприятия, настроение, - словом, все. А остальные стихи, милый человек, ни к черту не годятся.

– Да я будто...
– жалобно произнес голос, - будто я писал их так же, как и те первые.

– Вот именно, - сказал я неумолимо.
– Вы лишь повторялись. Опять в них были шаги на улице...

– Так я же их слышал, - защищался голос.
– Господин редактор, когда воруешь, надо держать ушки на макушке, слушать, кто там под окном шлепает.

– И опять в них была мышь...
– продолжал я.

– Мышь!
– нерешительно возразил голос.
– Так в лавках завсегда бывают мыши. Я об них писал только в трех...

– Короче говоря, - перебил я, - ваши стихи превратились в пустой литературный шаблон. Без оригинальности, без вдохновения, без новых образов и эмоций. Это не годится, друг мой. Поэт не смеет повторяться.

Мой гость с минуту помолчал.

– Господин редактор, - сказал он, - да ведь оно завсегда одно и то же. Попробуйте воровать, - что одна кража, что другая... Нелегкое это дело.

– Да, - сказал я.
– Надо бы вам взяться за другое ремесло.

– Обчистить церковь, что ли?
– предложил голос.
– Или часовню на кладбище?

Я сделал энергичный отрицательный жест.

– Нет, - говорю, - это не поможет. Дело не в материале, молодой человек, дело в его творческой интерпретации. В ваших стихах нет никакого конфликта, в них каждый раз дается только внешнее описание заурядной кражи. Вам надо найти какую-нибудь свою внутреннюю тему. Например, раскаяние.

– Раскаяние?
– с сомнением сказал голос.
– И вы думаете, стихи тогда станут лучше?

– Разумеется!
– воскликнул я.
– Друг мой, это придаст им психологическую глубину и внутреннюю законченность.

– Попробую, - задумчиво отозвался голос.
– Не знаю только, пойдут ли у меня кражи на лад. Понимаете,

потеряешь тогда уверенность в себе. А без нее сразу засыплешься.

– А хоть бы и так!
– воскликнул я.
– Дорогой мой, что за беда, если вы попадетесь?! Представляете себе, какие стихи вы напишете in carcere et catenis! * Погодите, я вам покажу одну поэму, написанную в тюрьме. Ошалеете!

– И она была в газетах?
– спросил замирающий от волнения голос.

– Голубчик, это одна из самых прославленных поэм в мире. Зажгите лампу, я вам ее прочту.

Мой гость чиркнул спичку и зажег лампу. Он оказался бледным, прыщеватым юношей - таким может быть и жулик и поэт.

– Погодите, - говорю, - я сейчас найду ее.

И взял с полки перевод "Баллады Рэдингской тюрьмы" * Оскара Уайльда. Тогда она была в моде.

В жизни я не декламировал с таким чувством, как в эту ночь, читая ему вслух знаменитую балладу, особенно строку "каждый убивает как может". Гость не спускал с меня глаз. А когда мы дошли до того места, где герой поднимается на эшафот, он закрыл лицо руками и всхлипнул.

Я дочитал, и мы замолчали. Мне не хотелось нарушать величия этой минуты. Открыв окно, я сказал:

– Кратчайший путь вон там, через забор. Покойной ночи.

И погасил лампу.

– Покойной ночи, - произнес в темноте взволнованный голос.
– Так я попробую. Большое спасибо.

И он исчез бесшумно, как летучая мышь. Все-таки это был ловкий вор.

Через два дня его поймали. Он сидел с листком бумаги у прилавка и грыз карандаш. На бумаге была только одна строчка "Каждый ворует как может..." - явное подражание "Балладе Рэдингской тюрьмы".

Суд дал ему полтора года, как рецедивисту-взломщику.

Через какой-нибудь месяц мне принесли от него целую тетрадку стихов. Вор описывал страшные вещи: сырые тюремные подземелья, казематы, решетки, звенящие оковы на ногах, заплесневелый хлеб, дорогу на эшафот и невесть что еще. Я прямо ужаснулся чудовишным условиям в этой тюрьме.

Журналист, знаете ли, проникнет всюду, вот я и устроил так, что начальник той тюрьмы пригласил меня осмотреть ее. Это оказалось вполне гуманное и благоустроенное заведение. Своего вора я застал как раз в тот момент, когда он доедал чечевичную похлебку из жестяной миски.

– Ну что, - говорю я ему, - где же эти звенящие оковы, о которых вы писали?

Вор смутился и растерянно покосился на начальника тюрьмы.

– Господин редактор, - забормотал он, - так про то, что тут есть, не напишешь никаких стихов. Что поделаешь!

– Так у вас нет никаких жалоб?
– спрашиваю я.

– Никаких, - говорит он смущенно.
– Только вот стихи писать не об чем.

Больше я с ним не встречался. Ни в рубрике "Из зала суда", ни в поэзии.

1 В темнице и карцере (лат.).