Рассказы и сказки (1968)
Шрифт:
"Она у меня давно, - писал Кутайсов немного позже про свою тоску матери в Орел. - Два месяца наш бронепоезд метался между Жмеринкой и Киевом. Трижды мы пытались прорваться на Бердичев. Дорогая мамочка, если б ты знала, как я устал. Ты себе не можешь представить, что это за ужас - дежурить ночью с биноклем у глаз на первой башне, когда бронепоезд, гремя по стыкам и содрогаясь, прет по незнакомым рельсам к черту на рога. Вокруг ветер ветер, тьма, ночь. Снег засыпает папаху, сапоги худые, и ноги - совершенно деревянные от стужи. Вокруг никого. Только и видишь собственные глаза, жутко увеличенные черными стеклами бинокля; будто пристально смотришь сам себе в душу - ни зги в душе, ничего, пустота, мрак... Потом сыпной тиф. Но, бога ради, ты не волнуйся, родная моя мамуся. Я уже почти поправился. Только еще немного дрожат руки и дьявольский аппетит. Зато какие чудесные, какие замечательные сны снились мне в тифу. Ах, мамочка! Если бы ты знала, что это были за сны! Цветные, словно сделанные из церковных стекол. Зеленые лужайки, розовые фламинго, какой-то остров,
Кутайсов писал это письмо химическим карандашом, наклонясь над мокрой клеенкой столика в кабачке за бутылкой кислого бессарабского вина. Исступленно играла музыка. Каменные стены подвала пахли спиртом. Плыли огни калильных ламп. Кутайсов не окончил письма и вышел на улицу. Голова кружилась. Была ночь. Во тьме выли пароходные сирены. Стекла фонарей стрекотали от проезжающих грузовиков. Голова горела, ресницам было больно от жара. Табак был горек. В городе происходило нечто страшное. Цепи фонарей шли кругом. Длинные полосы прожекторов вставали над городом и передвигались, скрещиваясь, как фосфорические стрелки сошедших с ума часов. Стреляли пушки. В предместьях сыпали пулеметы. Люди натыкались на деревья. Шторы магазинов с грохотом падали. Мальчишки-газетчики размахивали крыльями экстренных телеграмм.
Кутайсов побежал на запад. Его остановил английский патруль. Зажегся электрический фонарик, Кутайсов протянул отпускную бумагу вербовочного пункта. Его окружили и повели. Канонада усиливалась. С трех сторон небо над городом преображалось от двойных вспышек - точно по городу гигантскими шагами ходил стекольщик, неся на плече вспыхивающую свою раму. На вербовочном пункте английский офицер велел Кутайсову сдать оружие. Кутайсов положил на скучный канцелярский стол револьвер и патроны. Во дворе строился батальон территориальной пехоты. Патрули приводили под конвоем завербованных, задержанных в разных частях города. На рассвете их отвели в форт, где обезумевшие люди уже штурмовали сходни, и посадили на пароход, в трюм, а к люкам трюма поставили часовых.
"Что это значит?" - подумал Кутайсов, садясь на ящик. В трюме было почти темно. Мраморный свет отраженного моря снизу вверх струился из иллюминаторов по бледной обшивке.
А в это время в городе уже все было кончено. Поверх плакатов Освага с изображениями чудовищного, ярко-красного Троцкого, сидящего верхом на поломанных крестах Кремля, расклеивались приказы Революционного комитета. Чубатые оборванцы Котовского в картузах козырьками на сторону, с алыми лентами, вплетенными в гриву и уздечки добрых херсонских жеребцов, со свистом и украинскими песнями неслись по улицам, покрытым налетом битого стекла и закрученными петлями сорванных трамвайных проводов. Голубоглазые москвичи в желтых полушубках и добротных мерлушковых папахах, постукивая по вымерзшим тротуарам прикладами винтовок всех армий мира, окружали подозрительные дома, из которых черноморцы-матросы выводили переодетых офицеров. Мальчики бегали на окраинах с красными флажками и пели "Интернационал".
В трюме было шестьдесят пленных и одна арестованная лампочка, запаянная в металлическую решетку. Пароход задрожал - наверху, на баке, заработала моторная лебедка. Зубчатый хруст якорной цепи пополз по наружной обшивке, а по иллюминатору потекла грязно-зеленая вода.
– Куда нас везут? - в пространство, неизвестно к кому обращаясь, сказал Кутайсов.
Пленные молчали, занятые собой. Лампочка стала медленно накаливаться малиновым светом. В городе стреляли. В трюм вошли английский офицер и русский переводчик... Офицер встал в профиль и сказал несколько слов. Переводчик перевел. В первое мгновенье Кутайсов не понял сказанного. Он только слушал слова. Смысл дошел позже. Работа моторной лебедки прекратилась, но пароход не перестал дрожать. Над головой, по палубе, пробежало несколько человек. По борту свежо и радостно бежала вода. Несколько человек снаружи встали с ящиков и снова сели. Кутайсов бросился к люку. Только теперь он понял смысл слов офицера. Офицер тем временем повернулся и вышел, а за ним - и переводчик. В дверях люка, освещенный сверху, стоял сенегалец с винтовкой наперевес.
– В Аравию!.. - задыхаясь закричал Кутайсов. - Вы слышали?.. Нас везут... Мерзавцы... Как рабов!..
Волонтеры молчали. Кутайсов сделался страшен. Он ощущал во всех подробностях, до последнего мускула, мгновенно перестроившееся свое лицо, напряженное сверх предела. Он вырвал из рук сенегальца винтовку и бросился, скользя по обитым сточенной медью ступенькам, вверх. Ветер окатил его, как из ведра. Затвор незнакомой системы не поддавался усилиям его посиневшей ладони. Пароход круто огибал маяк. Офицер стоял, слегка расставив ноги в желтых крагах, лицом к Кутайсову. Кутайсов увидел страшно близко твердый нос с царапинкой возле хрящика и полные
– Я не раб! - закричал Кутайсов и задохнулся от страсти и волнения.
С трех сторон на Кутайсова бежали, обнажив коровьи зубы, сенегальцы. Черный пот горел на их выпуклых лбах рабов.
– Моя кровь не нефть! - изо всех сил заорал Кутайсов, так, что в горле у него оборвалось и осипло. Смертная черная тоска поднялась в нем. На солнце мигнул каким-то металлическим углом приклад. И в этот миг, последний миг, в который Кутайсов видел родную уходящую землю, два орудийных выстрела один за другим потрясли воду и легли поперек рейда. Кутайсову показалось, что это англичанин выстрелил углами своих глаз. Крейсер, стоявший за волнорезом, оделся белым. Вслед за тем из цистерны повалил рыжий дым. Рыбачья шаланда, разбивая плоским дном черно-зеленые волны, под полным ветром прошла мимо парохода, широко кланяясь заплатанным, как рубаха, парусом. Босой парень стоял, подпрыгивая, на баке и, размахивая фуражкой, кричал против ветра отчаянным голосом:
– Вата блин! А-а-амба!.. До сви-данья!
Свежий бриз трепал его волосы. Над головой Кутайсова быстро пронеслись чайки, как разорванное в клочья письмо. Сенегалец ударил его в грудь прикладом. Кутайсов полетел по трапу обратно в трюм. На губах его стало солоно. Красная лампочка завертелась во тьме огненным колесом и застыла над головой пятном, напоминавшим боль.
1927
ГОРА
Автомобиль, уже покрытый белой крымской пылью, вынес нас из Ялты. Узкое шоссе - настолько узкое, что на нем трудно было разъехаться двум машинам, круто свернуло влево назад и, не успев как следует выправиться, бросилось вправо вперед, неуклонно восходя в гору. Погода была сомнительна. Утром в горах шел дождь. Водопад Учансу, еще вчера казавшийся издали сухой, светлой трещиной среди беспокойного нагромождения камня, теперь падал, и тек, и снова падал, и тянул канительную сказку о том, что, мол, по усам текло, а в рот не попало. Высокий уровень серого моря по мере нашего подъема не только не падал, но, наоборот, все повышался, отмечая свою высоту на кривой горного склона белыми зазубринами верхнего и нижнего шоссе.
За подъемом последовал такой же крутой, извилистый спуск; затем снова подъем. Справа, слева, сзади передвигались, меняя топографию, горбы, плоскогорья и долины, кудряво поросшие кустарником, густо напудренным вблизи шоссе меловой пылью. Впереди поднимался горный хребет, весь в мелкой мерлушке растительности. Мы должны были его преодолеть.
Иногда дорога подходила вплотную к круглому боку горы и, огибая его, мчалась в свисте свисающей сверху лозы, в полете слабой тени, в мельканье точильного камня, в то время как под правыми колесами машины медленно плыла, падая глубоко вниз, как в обморок, кудрявая пустота котловины, насыщенной синевой. Там белели игрушечные улицы, кипарисики и дома Ялты; на рейде качались сложившие оружие яхты; серый мол лежал поперек моря; подошва горы отражалась почти черной зеленью под сваями поплавков; вокруг маяка в воздухе плавали чайки, и короткая радуга перпендикулярно висела, как арбузная корка, выше земли и ниже горы, упираясь бенгальским зелено-бело-красным дымом в плоскую крышу дворца эмира бухарского.
До Ливадии мимо нас пронеслось назад множество встречных машин. Они возникали вдруг, из-за резких поворотов, каменели на какую-то часть секунды рядом с нами во всех своих подробностях и, отброшенные назад, туманно отставали в облаке оставленного нами чада. Нас не обогнал никто.
Море синело на ветру. Ветер рвал шляпу. Мне пришлось ее снять и положить в ноги. Жаркий воздух радиатора подхватил волосы, высушил их мгновенно, вздул, распушил, поднял дыбом. Вздернутая движением моя голова, казалось, висела на летящих волосах, как на парашюте. Укрывшись от ветра за спиной шофера, мне удалось, ломая спички, зажечь папиросу, но она с быстротой порохового шнура сгорела дотла и взорвалась, прежде чем я успел дважды затянуться. Я бросил опустошенный окурок на ветер и не успел рассмотреть, что с ним стало: возможно, что он сделался спутником Земли и остался туманно висеть за поворотом, над неподвижными рогами волов, запряженных в длинную татарскую мажару с круглым полотняным верхом, возле вделанной в стену львиной головы, из пасти которой вытекала в раковину неподвижная вода. Потом пошел лес. Стволы сосен закрутились за передними стеклами машины, как карандаши, циркулирующие за прилавком писчебумажного магазина. Кочковатая дорога, пересеченная корнями, то и дело, казалось, заходила в тупик чащи, из которого нет выхода. Однако как-то так все обходилось, и, повернув в неожиданную сторону, она выносила нас ярусом выше, поверх вершины, ранее казавшейся недоступной. Все более и более ярчавшее море шло в голову с нами, не опускаясь, и катер, огибающий Ай-Тодор, уже казался заводной мухой, ползущей по самому извилистому носу мыса. Море было необыкновенно велико. Даже небо в сравнении с ним бледнело, переливаясь через горный хребет холодным дымом зависти, и падало, как пульс.