Рассказы (из разных сборников)
Шрифт:
— Ума палата, язык — бритва, хитрый змей!
Тут он подразумевал самого себя.
Но заметив, что кто-нибудь язвительно улыбается или смеется над ним, не веря надлежащим образом в достоинство его сокровищ, он угрожающе хмурился и тотчас находил какую-нибудь едкую эпиграмму, какой-нибудь удачный острый ответ.
Как-то раз учившийся в России молодой студент, желая посмеяться над ним в многолюдном обществе, имел неделикатность спросить:
— Удивляюсь я, дедушка Хаджи: с какой стати ты собрал весь этот хлам?
— На удивленье дурачкам, — спокойно ответил Хаджи Ахилл.
Парень так и сел.
Общий смех.
Отношения
— С такими вот головами мы пятьсот лет тому назад упустили птичку, — печально сказал он как-то раз собравшимся у него в кофейне вождям партий. (Под «птичкой» подразумевалось болгарское царство.)
И сейчас же затянулся из чубука, довольный тем, что высказал опасную истину.
Он открыто бичевал пороки сограждан. Его страшно возмущало ханжество некоторых лиц, в душевную чистоту которых он не слишком верил. С саркастической улыбкой смотрел он на них каждое утро из окошка своей кофейни, когда они медленно, важно шли в церковь.
— Богу молятся, а дьяволу служат, — говорил Хаджи Ахилл.
Он давал им особые имена. Одного называл Лукавым рабом, другого Фарисеем, третьего Ананией, четвертого Кайафой, пятого Иродом {120} и так далее.
Незнакомый с сочинениями Вольтера, Ренана или хотя бы Бюхнера, он тем не менее совершенно утратил чувство благочестия и совсем не ходил в церковь, так как считал, что чем человек набожней, тем лицемерней. И не упускал случая заявить протест против этого соблазна. Он протестовал против грубого практицизма, господствующего в наше время во всех классах и слоях общества. При виде проходящего мимо его кофейни священника он говорил:
120
Лукавый раб… фарисей… Анания… Кайафа… Ирод… — отрицательные образы библейских и евангельских преданий, символы вероломства, лицемерия, жадности, фанатизма, жестокости.
— Умрет бедняк, священники что надо петь — читают. А умрет богатый — они и то, что надо читать, поют!
И отплевывался.
— Дедушка Хаджи! Почему ты не ходишь в церковь на пасху? — спросил его один богач.
— У кого есть деньги — тому «Христос воскресе», а у кого денег нет — «смертью смерть», — ответил философ.
Хаджи Ахилл горячо желал, чтобы сопотцев постигла какая-нибудь кара, которая помогла бы им освободиться от их гибельных пороков, и когда как-то раз сильный град побил все вокруг, он зашагал прямо по воде и толстому слою градин, покрывавшему площадь, остановился посреди нее и, воздев руки к небу, страшным голосом древнего пророка воскликнул:
— Господи! Вижу теперь, что ты — человек справедливый.
Подобно Иезекиилю, он предрекал
— Наступит время, — говорил он, — когда эта площадь порастет цикутой, высотой с Голиафа, и закишит жабами, подобными Рачке Балу.
Последний был в локоть ростом и в локоть шириной.
А когда через пять лет, то есть в 1877 году, Сопот был обращен в пепел {121} и груды щебня, он, посетив родные места, с горькой иронией вопросил покрывающие площадь развалины:
121
Сопот был обращен в пепел… — Город Сопот был разрушен и сожжен турецкими войсками в первый период русско-турецкой войны 1877–1878 гг.
— О Вавилон! Где сильные твои?
Но, как я уже сказал, отношение его к Сопоту было двоякое.
Ропща против своих сограждан и громко изобличая их греховность, он не стыдился своей принадлежности к их среде и с гордостью называл себя жителем капитанского села. Он был высокого мнения об их уме и достоинствах и старался при каждом удобном случае доказать это в ущерб соседнему городу Карлово, который он, на неизвестных исторических основаниях, считал ничтожным, безжалостно осыпая его жителей ядовитыми сарказмами.
— Что ж, для карловца неплохо сказано! — с досадой кинул он одному своему согражданину, сморозившему какую-то глупость.
А сопотцев он охотно восхвалял, не заботясь об истине.
— Сопотцы кого хочешь за пояс заткнут!.. Среди гайдуков воеводами станут, среди монахов игуменами, среди корабельщиков капитанами, среди учителей… преподавателями!
И патриотическое тщеславие его, пробужденное этими словами, выходило из берегов.
Иной раз он приносил в жертву патриотизму даже собственное самолюбие, чтобы только выразить свое удивление перед сопотцами.
— Я прирожденный оратор, а тут меня двое в тупик ставят!
Когда он в 1877 году, бежав из Сопота, подвергшегося нападению башибузуков и ими разграбленного, рассказывал нескольким торговцам в Бухаресте об уничтожении родного города, один из слушателей, бухарестский болгарин, богач и дипломат, вдруг перебил его, заметив высокомерно:
— Как? Вы отдали Сопот башибузукам?! Я знаю Сопот. У него такая стратегически выгодная позиция, что вы могли обороняться много месяцев. Надо было оседлать кисилерскую дорогу, захватить ахиевский большак… Потом… держаться, биться… Я знаю ваши позиции!
— Жаль, тебя там не было! — задетый за живое, ответил сопотский патриот Хаджи Ахилл.
«Дипломата» как ошпарило. Не знал он, кому отважился давать советы…
Кофейня Хаджи Ахилла была всегда полна посетителей, собравшихся послушать его рассказы и прибаутки. Они не сердились на него за тонкие и ядовитые насмешки, которыми он время от времени осыпал их. Чорбаджии, которых он больше всего язвил, которым давал всякие библейские прозвища, каждое утро ходили к нему пить кофе. Они во всю мочь весело смеялись каждому новому эпитету, каждому остроумному наименованию, которые приклеивал им изобретательный Хаджи Ахилл и которых они не простили бы никому другому. Но сам он никогда не смеялся, сохраняя невозмутимую серьезность, как будто эти люди в самом деле носили эти имена и к ним иначе нельзя обращаться.