Рассказы о Ваське Егорове
Шрифт:
Кто-то подхватил его под мышки. Кто-то привел в общежитие.
Похоронили старика на Серафимовском кладбище. Художников было немного. В основном старики. И несколько его учеников. Они порицали тех, кто не пришел.
— Напьются, — говорили они. — Как пить дать — напьются. Ну на хрена он это над собой сотворил?
По кладбищу пьяно ходил теплый ветер, загребал кленовые листья и падал, и умирал...
От Союза художников выступил решительный художник в шинели. Один старик с мятым шелковым бантом на шее сказал, взмахнув над могилой склеротической
— Женя, ты там не забывай: "Как хороши, как свежи были розы".
Старики-художники шмыгали красными носами — потом они дружно напились в "Астории". И ученики напились. Какие-то молодые люди, Васька их не знал, выпили бутылку за соседним склепом.
Васька с Бриллиантовым тоже в "Асторию" пошли, их пригласила дочка старика. Они стеснялись, и от стеснения хотелось им кому-то морду набить.
Бриллиантов, побуждаемый этим желанием, бродил между столиками. А Васька сидел над рюмкой и шептал: "Как хороши, как свежи были розы". Эти слова, думал он, следует высечь на всех надгробьях мира.
Старик с бантом придвинулся.
— Женя пытался перевести эту идею в образ. И не смог. Рисовал кладбище, женщину в длинном платье, идущую по дорожке, и розы. Во вкусе Бенуа. Все время получалась хреновина. Женя был прекрасный художник. Но при чем тут Бенуа? Это же компот из экскрементов.
Тут Васька увидел, что Михаил Бриллиантов ухватил какого-то кавказца за борта.
— Пора, — сказал он старику с бантом, оторвал Бриллиантова от кавказца и потащил на улицу.
Певица на сцене, как все говорили, жена композитора Дзержинского, красивая и подшофе, пела: "Бес-самэ, бесамэ мучьо..."
Братья Свинчатниковы, еще молодые, закончив Высшую комсомольскую школу руководства в Красноярске, приехали на родину в деревню Устье к тетке. Они так гордо по деревне ходили, всем морду били, по-английски говорили — готовились быть большими начальниками. Всякую свою фразу они начинали с формулы: "Как я уже говорил".
Гуляя босиком, они размышляли, что бы такое в родной деревне промыслить для смеха — может, старую деревянную церковь спалить? Земляки метят туда библиотеку детскую. Ну идиоты, придурки. Размышляя таким образом, братья натолкнулись на Паньку, спящего у воды. Братья прокричали:
— Эй ты, грязь мозгов!
— Чудище пупырчатое!
Панька не проснулся. Пил он горячую самогонку у одного своего старинного друга-умельца. Самогонка была с целебным эффектом, в том смысле, что сны, происходящие под ее влиянием, были очень душевно-сладкими.
— Как я уже говорил — спит, а ведь нету его, — сказал старший брат Яков. — Он типичный алкогольный психоз местного глупого населения.
— А вот мы проверим его через диалектику, — сказал брат Валентин. — Если он есть, то должен он нас матом покрыть. — Валентин схватил камень из-под ноги и глызнул тем камнем Паньке в башку. Прямо в висок. Панька сел, потряс головой, почесался, сказал одну фразу на матерном диалекте, упал и затих.
Яков подошел к нему, да и вернулся.
— Метко ты ему глызнул. Похоже — убил.
Братьев вдруг охватил страх. Ужас. Он
— Хищницы! — закричал Яков. — Озверели! — и рванул. Валентин за ним поскакал. В водах Реки двигались лещи, судаки, плотва, налимы, жуки плавунцы, раки. А щуки! Щук было много, и они протискивались вперед.
Бегут Свинчатниковы вдоль берега. Здоровенные раки по пяткам стригут, беззубки под босу ногу подсовываются. Влетели братья в болотистое устье ручья, тут ручей в реку впадал. Вода в ручье черная от пиявок. Вышли братья на тот берег ручья будто в черных лоснящихся шкурах. Ну, оборотни, исчадия ада. Сдирают с себя пиявок — воют жутко.
До деревни добрались почти ползком. Тетка родная их отпоила молоком. Тетка у них святая была, считала, нет черного и белого, есть белое и грязное, но если все выстирать с надлежащим усердием, то и получится лепота и благодать. У ихней тетки с Панькой роман был, но она этот факт от племянников утаила.
— Уедем, — сказали племянники. — И не вернемся. А родина, да тьфу на нее. Ностальгия замучит — в цирк сходим или на бойню.
Дочка старика, Александра, подошла к Ваське в академии и, не поздоровавшись и не назвав его по имени, сказала:
— Зайдите в мастерскую к отцу. Он вам кое-что оставил. Хорошо бы сегодня в шесть.
— Ладно, — сказал Васька. — Заскочим.
На высокой груди Александры сверкала брошь с бриллиантами.
В мастерской было пусто — ограбление, экспроприированно. Васька взял веник и принялся подметать. Александра уселась у стола в кухне. Шпалеры, отделявшей кухню от мастерской, не было.
— Зачем штору сняли? — спросил Васька. — Дорогая, что ли?
— А это не ваше дело, — сказала Александра. — Отец оставил вам какие-то книги и, полагаю, олеографию.
На стене висела в белой рамочке "Сикстинская Мадонна" и почти с ужасом смотрела на Ваську. Ваське странными показались спокойные слова "Отец оставил вам" — как будто старик уехал в деревню.
Васька взял верхнюю книжку из стопки лежащих на полу под мадонной.
— Майоль. Аристид Жозеф Бонавантюр, — сказала Александра. — Французский скульптор.
Васька брови задрал, выказывая тем свое удивление.
— Наверное, в связи с Петровым-Водкиным, — объяснила Александра. — У отца на этот счет были свои представления. Он объединял художников, например, по сексуальному чутью. В эротике голени ног, вообще-то говоря, лишние. Поэтому безногие и безрукие античные статуи так эротичны. Если вы захотите изобразить влечение, изображайте тела с ногами, согнутыми в коленях. Кузьма Сергеевич знал толк в этом. У него такая картина есть "Юность" — поцелуй. Тысяча девятьсот тридцатый год. — Старикова дочка принялась растирать колени. И вдруг, глянув на Ваську исподлобья, сказала: — Поживите здесь в мастерской некоторое время. Диван наверху есть. Из кухни я ничего не унесла, кроме, конечно, серебра и дорогого фарфора. Даже натянутые холсты есть.