Рассказы о Великой войне
Шрифт:
Часы. Советские часы на широком кожаном ремешке, выпущенные Первым Московским Часовым Заводом с улицы Кирова.
— Подарок отца, — сказал ей как-то Тарасенко, показывая с гордостью эта наручные часы. — Он погиб в 39 —м году в Манчжурии. Это память моя о нем.
Часы, подвешенные на тонкую бечевку к ветке, снова качнулись, когда ворона вдруг взмахнула крыльями и сорвалась с места, полетела дальше, к лесу и реке, видневшейся в прицел тонкой ниточкой. Ната снова отвлеклась на циферблат и едва успела заметить легкое движение в метрах пяти от ловушки, разглядела «Франца четвертого» так отчетливо, словно он рядом стоял. Тот тоже внимательно смотрел на нее в прицел, а потом перекатил во рту конфету языком, прежде
— Коля…, — беззвучно прошептала Ната вдруг, а потом выстрелила, выигрывая у «Франца четвертого» какие-то доли секунды, когда тот отчего-то замешкался, замер на миг, глядя на нее через расстояние, разделяющее их. Уже падая навзничь в траву, с пулей, вошедшей прямо в лоб под край каски, он все же успел нажать на курок.
Ната приедет на это место, когда будет догонять свой батальон, возвращаясь из госпиталя. Странно, но часы, на безмерное удивление Наты, все еще будут висеть на том самом месте, на ветке березы, припорошенной снегом. И даже будут тихонько тикать в странной для Наты тишине, ведь та запомнила окрестности совсем иными, чем сейчас. Она приложит часы к уху, чуть вздрогнув, когда холодное стекло коснется нежной кожи, и будет слушать их тиканье, закрыв глаза. И вернется мысленно в осеннюю ночь, когда ее обнимали крепкие руки, а под ухом точно так же мерно и тихо стучало сердце, и, казалось, не было войны…
Однажды в феврале, или Анна и Нюра…
Ждала тебя.
И верила.
И знала:
Мне нужно верить, чтобы пережить
Бои,
походы,
вечную усталость,
Ознобные могилы-блиндажи.
Пережила.
И встреча под Полтавой.
Окопный май.
Солдатский неуют.
В уставах незаписанное право
На поцелуй,
на пять моих минут…
Юлия Друнина
Нюра в последний раз проверила огонь в печи, подкинула несколько сучковатых поленьев, чтобы тот не погас скоро, отдавал тепло в течение всей ночи. Потом распрямила больную спину с легким стоном и, отодвинув ситцевую занавеску, поправила одеяло на спящих на лежаке детях. Пять детских головок: две светловолосые — ее собственные детишки, остальные — приемыши.
Один — Силантьихи, что была расстреляна в прошлом году за связь с партизанским отрядом, другие два — молоденькой учителки, жены лейтенанта, служившего в городе перед самой войной. Учителка та приехала в деревню на лето в тягости да с малолетним сыном, и так и осталась тут, не успев уехать к мужу, когда грянула война. Сгинула она — как сказали позже Нюре, попалась под облаву
Нюра вздохнула, задвинула занавеску и прошла к образам, что стояли перед лампадкой в углу горницы. Перед тем, как опуститься на колени, выглянула в окно. Все идут, сердешные. С самого заката идут и идут вдоль деревенской улицы, мимо ее хаты, мешая сапогами снег, уже давно превратившийся в жижу под их ногами… Уставшие, грязные, с оружием за плечами, хмурые. Подталкивая застрявшие в этой жиже колесами тяжелые орудия или грузовые машины. На запад идут, подумала Нюра, гонят фашисткую гадину обратно в ее логово звериное. Ибо только звери способны творить то, что наблюдала Нюра в родной стороне!
Она чуть прикрыла глаза и стала читать слова молитвы, которой ее выучила еще бабушка, Авдотья Леховна, низко склонялась в поклонах до самого пола, едва не касаясь лбом толстых досок. Как обычно, прибавила и от себя просьбы к Всевышнему: о том, чтобы войне конец настал скорее, чтобы вернулись в деревню мужики, те, на которых еще не пришли похоронки, и чтобы сохранил хотя бы третьего каждого из тех, кто шагал мимо ее хаты. Молилась и плакала, уже заранее жалея тех, кому никогда не будет суждено вернуться в родную сторону. И мужа своего, Андрона Микулича, оплакивала, молила о покое для его души в чертогах небесных. Сгинул ее Андрон. Уж, и без ноги-то, на костыле, а подался партизанить, не усидел в хате…
Во дворе залаяла собака, надрывно и зло, стукнули в сенях, и Нюра поспешила подняться, глянуть на нежданного ночного гостя. Может, сызнова кто зашел воды испить. Но нет, вошедший в горницу худенький паренек невысокого роста тихим голосом попросился переждать у Нюры в хате некоторое время.
— Час, не более, хозяйка, — сказал он, переминаясь с ноги на ногу в валенках не по размеру. Да и вся его форма, казалось, была не по размеру — такой он был маленький в этих ватных штанах, полушубке с портупеей, ушанке с красной звездой на фоне грязного уже околыша. Нюра не смогла ему отказать, кивнула на лавку возле стола, куда паренек и поспешил сесть, скинув валенки, шапку и полушубок у двери. С удивлением заметила Нюра белую шалечку, замотанную вокруг шеи, из тонкой пуховой шерсти, но долго разглядывать гостя не стала, прошла к печи и поставила греться воду, подозревая, что паренек голоден. Тот же развязал завязки своего рюкзака и стал выкладывать на стол хлеб, немножко сахара и банку консервов.
— Поужинаете со мной, хозяйка? — предложил паренек, взглянув на усталую женщину в платке, что медленно опустилась за стол напротив него. — Не ела ничего с утра, добираясь до деревеньки вашей.
И только тут Нюра с удивлением признала в этом коротко стриженном пареньке женщину. И где ж ее очи-то раньше были? Вон какие тонкие черты лица, как хрупка шея в вороте гимнастерки, как красиво распахнуты глаза, опушенные длинными густыми ресницами. А потом с уважением взглянула на гостью, заметив орден и две медали на груди той, звездочки на погонах.
— Простите за то, что потревожила вас, — извинилась гостья, когда заварили крепкого чая из запасов новоприбывшей, когда сидели после, чуть разморившись от его аромата и живительного тепла. — Я только на пару часов к вам в хату, не больше. Меня, кстати, Анной зовут, как и вас. Извините, что сразу не представилась.
— Може, постелить? — предложила Нюра, видя, как устала Анна, как с трудом удерживает веки от того, чтобы не те не сомкнулись, позволяя их обладательнице без труда соскользнуть в глубины сна. Но Анна только испуганно взглянула на нее.