Рассказы писателей Каталонии

Коллектив авторов

Вместо того чтобы пойти на работу, я побрел куда глаза глядят. Мне было грустно, но уже не так, как прежде, а по-другому, я знал, что с этого удивительного дня я никогда больше не буду чувствовать себя совсем одиноким.

Каждый день прохожу я мимо «Стеклянной клетки». Но зайти не осмеливаюсь: а вдруг как раз в этот день ее там не окажется?

Думать воспрещается

Посвящается Рамону Кодине

Прецеденты бывали и раньше, до прихода к власти Деспота. Уже тогда считалось, что думать неприлично, и все наше общество — от самых просвещенных его членов, для которых отказ от умственной деятельности был наибольшей жертвой, до тех, кто вел растительную жизнь и почти ничего не терял, — мало-помалу отказалось от изжившей себя и потому опасной для общества склонности к размышлению. С этим атавизмом покончили, и во всей стране никто уже больше не думал, кроме членов Триумвирата, которые думали за всех. И все же то тут, то там обнаруживались неискорененные остатки этой застарелой дурной привычки. А поскольку мы знали, что Триумвират — явление не только переходное, но и недолговечное, со всеми вытекающими отсюда последствиями, то мы считали себя борцами за уничтожение старых обычаев и обветшавшего на наших глазах уклада жизни; мы сознавали, что войдем в историю как свидетели и творцы перелома, который без малейшего преувеличения можно назвать сменой эпох. Нынешняя эпоха характеризуется прежде всего тем, что не имеет ничего общего с предшествующей, из которой лишь немногие установления следовало перенести в будущее и сохранить для потомков. Поэтому и через много-много лет никого не удивит, что одним из первых указов Деспота, сменившего Триумвират, было строгое запрещение отжившей свой век склонности к размышлению, которая до прихода Его к власти считалась всего-навсего неприличной и нежелательной и которую по этой причине было не принято обнаруживать. По сути дела, речь шла о категорическом запрете, хотя и замаскированном мягкими выражениями — ведь это был самый первый декрет Тирана, а всем известно, что лишь некоторое время спустя Он перешел на резкий и лаконичный

стиль речи, который теперь для Него характерен; так вот, я говорю, что запрет был встречен одобрительно и споров почти не вызвал, так как мы сами давно к этому готовились и с самого начала понимали, что речь шла о совершенно необходимой мере социальной профилактики. Вот почему декрет вызвал у нас, надо прямо сказать, скорее чувство благодарности за своевременно принятое мудрое решение, чем обычный протест граждан, которые по традиции огульно отвергают любые спускаемые сверху нормы и правила, как это было характерно для любого общества на нашей планете в начале XXI века. Мы все сразу поняли, что декрет, запретивший думать, со дня его издания и на веки вечные освободил нас от самого тяжкого бремени, которое мы влачили в годы Большого Кризиса при безответственном и робком правлении печальной памяти Триумвирата, ведь эта троица, как мы теперь понимаем, ни на что не была способна. Не зря писатели решили пожертвовать жизнью некоторых своих собратьев по перу, заставив их бросить Верховной Тройке обвинение в том, что она потворствовала сохранению неустойчивого и безобразного положения, не решаясь вывести народ из той сумятицы, в которую вверг его закон, объявлявший проявление мыслительных способностей всего лишь нежелательным общественным явлением; писатели совершили героический поступок, который с полным основанием можно было бы занести в анналы, ведь он означал благородный отказ от существования интеллигенции как таковой — а они были последним, что от нее осталось, — во имя общественного блага, которое они, так сказать, заслонили грудью и тем самым помогли обществу избавиться еще от одного пережитка прошлого. Но протест их, собственно говоря, выявил лишь всеобщее пренебрежение к давно дискредитированному искусству писать, ведь они потерпели полное, сокрушительное поражение, результатом их подвига явилась лишь смерть отдельных личностей — тех, кто был наиболее резок, а значит, виновен скорей в нарушении формы, а не по существу, — но это вовсе не означало полного и окончательного уничтожения писателей как сословия, хотя, возможно, именно такую цель они перед собой и ставили. С писателями было навеки покончено лишь после прихода к власти Деспота, и то не так решительно, как хотелось бы, что поделаешь, тогда у Него еще мало было опыта и первые декреты Великого Избавителя формулировались в мягких выражениях.

Никто из членов нашего великого общества даже не подозревает, в каком страхе я живу, потому что теперь, когда я заставил работать свою память и взял на себя смелость написать эти строки (подобное святотатство само по себе показывает весь ужас происшедшей со мной катастрофы), именно теперь я убедился в том, что во мне ожил древний инстинкт, который мы все считали искорененным во славу общества, — я снова начал думать. Неужели этот атавизм грозит опять стать бичом человечества, подобно болезням, которыми, как рассказывают, страдали древние народы? Неужели на нас надвигается варварство и оно избрало своим плацдармом меня, а не кого-нибудь другого? Как только подумаю об этом, меня охватывает ужас и еще какое-то чувство, которое в древние времена называли, кажется, бунтарством или мятежным духом, а если это и в самом деле бунтарство, значит, человечеству угрожает вспышка эпидемии атавизма, в то время как мы полностью сознаем, каким бедствием это было бы для общества, для моего дорогого народа, и эта страшная зараза, похоже, угнездилась во мне, чтоб затем расползтись по свету.

Со страхом я спрашиваю себя: неужели мы накануне краха современной техники? Неужели то, что происходит со мной, вызвано функциональным старением электродов? А может, мой мозг не такой, как у всех, и после долгой борьбы с электродами, которой я не замечал, хоть она и происходила во мне самом, выработал в конце концов иммунитет к ним или вообще вывел их из строя и тем самым святотатственно нарушил предохранительную систему, которую представляют собой эти электроды, гениально вживленные в мой мозг по проекту Великого Ученого? Как осмелился мой мозг по собственной инициативе делать то, на что я никогда бы не решился, — противоборствовать Ему? С тех пор как наука создала возможность вживлять в мозг электроды, что освободило нас от усилий, затрачиваемых на борьбу с коварным искушением подумать, статистика не отметила ни одного случая той болезни, которой страдаю я, — такого не было и в помине. В надежде спасти свое доброе имя я хотел бы задать вопрос: почему? Почему я, именно я, а не кто-нибудь другой? Если это наказание, то откуда оно исходит? Разве не было очевидным мое стремление ничем не отличаться от других? Неужели я совершал сомнительные поступки или произносил речи, позволявшие заподозрить меня в том, что я считаю себя не таким, как все?

Не могу описать то ни с чем не сравнимое чувство, которое охватывает меня всякий раз, как я убеждаюсь, что в нашей стране кто-то снова начал думать, и этот кто-то — я сам. Должно быть, нечто подобное испытывает человек, у которого всю жизнь не работали ноги и который вдруг, неизвестно как и почему, начинает ходить. Но всего обидней, что я, вне всякого сомнения, оказался неполноценным по сравнению с другими. Смотрю на своих сограждан — все они нормальные люди, я вижу их и сейчас, когда пишу эти строки, которые, надеюсь, станут моей исповедью и моим завещанием. Я вижу, что все остальные пребывают в сладкой дреме, они со всем согласны, послушно выполняют то, что предписано спущенной сверху программой, они тихие и дисциплинированные. Одни водят общественный транспорт, другие спешат куда-нибудь по делам, а те, что постарше, рядком греются на солнце, выполняя определенные мышечные и дыхательные упражнения на ортопедических скамьях в огромных парках. У всех глаза искрятся счастьем, отныне для меня невозможным, — счастьем чувствовать себя покорными чьей-то воле. Это самое полное счастье, и я им когда-то наслаждался, теперь же от него осталось одно воспоминание, да и оно не приносит утешения, а лишь усугубляет мое отчаяние. У всех такое блаженное выражение лица, которое появляется благодаря вживленным в мозг крохотным полупроводникам, но в том-то и беда, что мои больше не работают. На моем лице от блаженного выражения не осталось и следа, это заметил бы каждый, кто взял бы на себя труд заглянуть в глаза такому обреченному горемыке, как я. Лицом я, должно быть, напоминаю человека, который сознает, что совершил самое подлое предательство. Раз уж я это понимаю, надо кончать с таким тягостным положением. Болезнь моя неизлечима, на помощь нечего и надеяться, — какой смысл вживлять новые электроды человеку моего возраста? В любом случае я носил бы позорное клеймо до конца своих дней. Пусть все узнают из этих записок, что я начисто отвергаю такую судьбу. И никто не сможет сказать, что я закоснел в моем нынешнем состоянии. Какова бы ни была причина моей трагедии, откуда бы ни пришла ко мне эта злополучная способность мыслить, я обязан сделать то, что подсказывает мой долг: сохранить достоинство и не оставаться долго в таком немыслимом положении. Во всяком случае, не дольше, чем потребуется для того, чтобы хоть как-то закончить эти записки. А затем я тотчас выполню свое решение и разом покончу с возрожденной способностью мыслить: я должен умереть, эта единственно правильная мысль пришла мне в голову, как только я понял, что невольно стал главным действующим лицом общественной трагедии. Но я еще должен оказать обществу последнюю услугу: написать о моей беде. Пусть все знают, что какая-то сила отжившего прошлого пытается заполонить нас, разрушить новые порядки, установленные Великим Мыслителем. Чтобы до этого не дошло, чтобы нам не опасаться вторжения давно изжитого нами варварства, пусть Великий Инженер получит полную информацию о том, что электроды хоть и редко, но все же выходят из строя и оставляют человеческий мозг беззащитным перед зловещей перспективой возврата к мышлению.

Жозеп Албанель

Здание

Посвящается Розе и Маноло: будьте счастливы

Я, как и все, родился на первом этаже. То есть на последнем, ну да, на самом верхнем. Как родился, естественно, не помню. Мои первые воспоминания, далекие и туманные — обычные воспоминания раннего детства, — относятся ко времени первого в моей жизни теста: словно со стороны я вижу себя ребенком, пытающимся под пристальным взглядом воспитателя собрать какую-то странную головоломку. Тогда мне было года четыре или чуть больше. В памяти всплывают и другие картины, столь же неясные и расплывчатые. Помню длинные шеренги детей в коридорах, грохот динамиков, классы с большими экранами, торжественные церемонии перед сеансами психогипноза… Я еще ничего не умел, меня еще ничему не учили. Но одно я уже знал твердо: каждый мой день должен проходить в занятиях, точно таких же, как и у других детей в Здании. Занятия — в классе и самостоятельно-физические упражнения, психосеансы нескольких видов… и длинные переходы по коридорам, по коридорам, из помещения в помещение, вниз по лестницам… Тогда еще я не спрашивал себя: а почему это мы только спускаемся и спускаемся по лестницам, и никогда не поднимаемся? Но и потом, когда я начал задумываться, то не успевал даже задать вопроса — в тот же день, как он приходил мне в голову, я получал ответ. Я, как и все, жил в Здании — огромном, почти необъятном сооружении. Более двух тысяч этажей, десять километров в высоту. Длина в верхних этажах — около пяти километров, в нижних — более десяти… Никаких отверстий или окон; нашим миром было — так предусмотрено — само Здание. Все мы рождаемся наверху. И начинаем движение по этажам вскоре после рождения, в колясочках, под присмотром множества нянек. Пересекая один этаж, спускаясь на другой, мы учимся ходить, говорить, различать предметы. В первые годы жизни, конечно, спускаешься медленно: ты идешь сам, неуверенно ступая, по всем коридорам, сходишь вниз по лестницам. Рядом — твои сверстники. С ними ты пересекаешь этажи из конца в конец, от одной лестницы до другой, останавливаясь только на время занятий, еды, сна. И никогда не ешь, не спишь, не сидишь на занятиях и не играешь дважды в одном и том же месте. Помещения, где был, ты больше никогда не увидишь. Всегда вперед, вперед, вперед. И всегда сам, своим ходом, опираясь на собственные силы, как только научишься двигать ногами и руками и соображать. Мне сказали, что таким образом мы в конце концов спустимся на землю — на уровень земли — и выйдем во внешний мир. Именно тогда я и узнал, что он существует, тот самый мир. То есть Здание — это как бы испытательный срок, здесь мы проходим своего рода ученичество, готовясь выйти во внешний мир. Ни я, ни мои товарищи не знали, какой он, этот мир, ждавший нас снаружи.

Нам никто о нем не рассказывал. Разве что — очень редко — его упоминали на уроках как конечную цель нашего пути, и в разговорах с учителями и воспитателями вопрос о нем иногда возникал мимоходом. Мы не могли его себе представить, ведь все, что мы видели в своей жизни, — это коридоры, классы, лестницы… но ни картинок, ни фильмов о том мире; и в сеансах психогипноза нам не внушалось ничего, на что можно было бы опереться. Что-то есть, но мы не знали, что именно, и где, и как. И продолжали спускаться. Понемногу исходная группа — мальчики, которые родились и начали спускаться вместе со мной, — становилась все меньше и меньше. Сегодня исчезал один, завтра — другой. Тесты происходили регулярно, и после каждого группа уменьшалась. Нам объяснили, что нас делят по способностям и личным склонностям — для дальнейшей специализации по роду деятельности. Для большинства — более чем для девяноста девяти процентов — предусмотрен выход во внешний мир. Только очень небольшое число ребят из каждой группы должно было остаться — и перейти в обслуживающий персонал Здания. Им уже не доведется увидеть и узнать, какой он, этот внешний мир… Мне, как и остальным, не полагалось знать — до самого нижнего этажа и до последней минуты, — выйдем мы или останемся. А пока время шло, и я подрастал. Чем дальше, тем больше времени я уделял физическим упражнениям — чтобы укрепить мускулы и повысить быстроту реакции. Между собой мы говорили, что жизнь там, снаружи, по всему видать, нелегкая, поэтому нужна хорошая подготовка, надо стать крепкими и стойкими, как железобетонные конструкции. Последние этажи оказались самыми большими, самыми трудными. Здесь часто приходилось преодолевать длинные коридоры, полные препятствий, а иногда и опасностей. На один такой коридор уходили долгие часы, и мы никогда не знали, кончится ли на этом испытание или продлится неделю-две, удастся ли отдохнуть, поесть, заняться тем, чем хочется. Да, жизнь на последних этажах — небольшое удовольствие. Вся надежда — спуститься до самого низа, до уровня земли, и выйти наружу. На третий этаж мы — моя группа — ступили, переживая пору наивысшего физического развития. Выносливые, сильные, крепкие, как дубленая кожа. И все — хорошие специалисты: механики по зубчатым сцеплениям и передачам первой степени (самым сложным, понятно). Никто нам не говорил, но было ясно, что это и будет наша работа там, снаружи. На втором этаже — оставался всего один до выхода — начались приятные сюрпризы. Нас уже поджидала группа девушек нашего возраста. И их было ровно столько же, сколько нас. К тому же, как я скоро убедился, они были тщательно отобраны: для каждого из нас — строго определенный тип. Дело оказалось нетрудное, скоро все подобрали себе пару, и ни минуты не колеблясь — каждому юноше понравилась только одна девушка. Моей парой оказалась блондинка, невысокая, с небольшой грудью. Она же мне все и объяснила: эти девушки были отобраны в матери — с учетом их генетического потенциала. Сама она, конечно, знала уже за семь или восемь этажей, что предназначена именно мне. Кое-кому из моих товарищей удавалось совершить зачатие в считанные дни, и их тут же отделяли от партнерш. А у меня, даже с зачаточными пилюлями, на это ушло две недели. Потом небольшой отдых — и шагай дальше. Но некоторое время спустя была встреча еще с одной. А потом — еще. Девушки были замечательные; забыть их невозможно. Первоклассные матери. Я уверен, что все три произвели на свет образцовых детей. А в конце второго этажа оказалась зона отдыха, невероятный комфорт, полное расслабление. Мне дали на это несколько дней — надо было восстановить силы, а на первом этаже снова занятия, полное повторение всего, что мы знали по механике. И вот я достиг выходного зала. Ночь накануне мне удалось поспать более или менее спокойно. Правда, была включена психогипнотическая запись, но она звучала мягко и ободряюще. Утром меня накормили сытным завтраком и дали несколько таблеток — таких я никогда раньше не принимал. Врачи в последний раз устроили мне осмотр и окончательно признали годным. Стоя на пороге переходной камеры, я чувствовал, как радость распирает мне грудь. Открылся люк, и я вошел в камеру. За моей спиной люк снова закрылся. Впереди был освещенный экран, на котором виднелась очень сложная схема, а на ней черными и красными линиями был намечен маршрут. Я сразу вспомнил: этот маршрут записан в моей памяти: очевидно, мне заложили его в подсознание на последних сеансах психогипноза. Прежде чем поднялся выходной люк, рядом со мной открылась дверца, и я увидел небольшую сумку, которую поднял и повесил себе на шею. Открылся люк. Передо мной был длинный коридор, а в конце его — еще одна дверь. Это была двойная, герметичная дверь, такие мы проходили на занятиях по механике — их надо только открыть, а они потом закрываются автоматически. Я шагнул через высокий порог; и как только я оказался снаружи, заработал магнитофон в сумке у меня на шее, и я услышал приказ: идти к месту, отмеченному на плане, который записан в моей памяти, и там проверить работу зубчатых сцеплений и цепных передач одной установки — точнее, одной из тех гигантских машин, которые обеспечивают жизнеспособность Здания. Внешне Здание было таким, что я и представить себе раньше не мог, — нечто необъятное, мрачное, туманное и гнетущее. Оно, казалось, плавало в облаках густого темного дыма. Разглядеть мне удалось не много, но больше и не нужно было: остальное подсказывало чутье. Я словно видел эти мощные грохочущие громады; их движущиеся части были отделены друг от друга почти незаметными, извилистыми, как лабиринты, проходами, по которым нужно было сейчас пройти к цели. Голос из магнитофона настойчиво требовал действовать: выполнять задание. Выпустившая меня камера была не единственной в Здании: я видел, как тут и там открывались выходные двери, люди выбегали, каждый к своей цели, и скрывались в густом черном тумане. И повсюду, наполняя пространство, разносился оглушительный шум. Хуже всего были, однако, не дым и не пугающий грохот машин, а электрические разряды, взрывавшиеся справа и слева, вновь и вновь озарявшие пространство мгновенными вспышками. И кто знает, может быть, одновременно с этим происходили и утечки атомной энергии, способные стереть нас с лица земли в миллионную долю секунды… Один из разрядов ударил рядом со мной — вероятно, искрила одна из машин, — и удар пришелся по какому-то несчастному парню, бежавшему в указанное ему место с такой же, как у меня, сумкой на шее и противогазом. Противогаз! Воздух разряжен до предела, нечем дышать, а я забыл надеть противогаз, что висел у меня на поясе. Рвануть и надеть его было делом одной секунды, а потом я кинулся по лабиринту искать назначенное место. Надо было проверить, хорошо ли работает участок ленточного транспортера — или какая-либо деталь вышла из строя и нуждается в замене, а в этом случае заменить ее на запасную из сумки. Если же окажется, что я сам не могу исправить неполадку, то нужно было включить один из контрольных мониторов моего участка, чтобы люди, работающие внутри Здания, установили вид аварии и определили, какой ремонт необходим. Моя же задача заключалась в том, чтобы предотвратить возможные неисправности и обеспечить бесперебойную работу участка — моего участка, длиной метров пятьдесят — непрерывного ленточного транспортера. Это один из транспортеров, которые переправляют натуральные продукты с герметических плантаций на гидропонике к автоматическим перерабатывающим фабрикам. Здесь, снаружи, все автоматическое — от источников энергии до поточных линий, производящих продукты потребления. Все — за исключением, разумеется, обслуживания и ремонта автоматических линий. И здесь кроются опасности, множество опасностей на всем протяжении моего маршрута, и не только моего — на всех других маршрутах, при выполнении всех задач, стоящих перед нами во внешнем мире. Я это понял тогда. Или теперь. Но я это наконец-то понял. Я больше не вернусь в Здание. Ни я, никто другой. Назад пути нет. Это не предусмотрено. Мне не заложили в подсознание никакого обратного маршрута. А кроме того, двери могут открываться только в одном направлении: так, чтобы люди выходили, но не входили. Мне удалось достичь своего участка. И свою работу я выполнил. На совесть. И уверен, что — насколько это от меня зависит — транспортер будет работать бесперебойно. Да и маловероятно, чтобы работник столкнулся с проблемой, которую он не мог бы разрешить быстро и эффективно. Все предусмотрено. Все рассчитано. Однако я уже давно думаю, даже уверен, что скоро придет кто-то другой проверять работу моего участка. А когда я попытался подняться, чтобы уйти отсюда прежним путем, то не смог. Это, наверное, воздух. Вот уже какое-то время мне трудно дышать, даже в противогазе, и меня одолевает странная сонливость. Я потерял счет товарищам, которые погибли у меня на глазах: одних разнесло в клочья взрывом, другие обуглились от удара электрического разряда, третьих затянуло в безостановочно и неумолимо движущиеся узлы машины. Но многим, я полагаю, удалось, как и мне, выполнить задание, и их ждет какая-нибудь другая смерть. А люди продолжают выбегать из Здания. Люди, посланные на ремонт. Люди, посланные на смерть. Надо посылать людей на смерть, чтобы машина продолжала работать, чтобы Здание продолжало жить, чтобы рождались все новые люди, чтобы послать их, когда окрепнут, на смерть, чтобы машины продолжали работать, чтобы Здание продолжало жить… Все совершенно. Обо всем подумали. Даже об этом магнитофоне, здесь в сумке, потому что, если будет желание, ты можешь провести свои последние минуты, рассказывая историю своей жизни, историю, уже рассказанную миллионы раз и которую никто не будет слушать пот… том-м-м… у… ч-ш-ш…

Жауме Кабрё

Заговор

Шикарно выглядел переодетый крестьянином майор Иринеу Тудасюдаль, когда шагал в пятницу утром по проспекту Контрреволюции. Майора Иринеу побаивались даже старшие по чину офицеры: такая уж была у него должность. Предъявив у входа в артиллерийскую казарму свое удостоверение, он беспрепятственно дошел до приемной полковника Рока Служберадса. В ответ на осторожный стук властный голос из-за двери скомандовал: «Войдите!»

Завидев майора, полковник Служберадс тотчас встал из-за стола и пошел гостю навстречу с распростертыми объятиями и заискивающей улыбкой:

— Привет, Иринеу, добро пожаловать, садись, садись, — И оба опустились в мягкие кресла посреди просторного кабинета. — Глоток виски? — И, не ожидая ответа — Капрал, принесите нам выпить. — Затем полковник снова обратился к гостю — Черт побери, тысячу лет не виделись.

— Ну да, — ответил Иринеу, — с последнего сборища наших однокашников-кадетиков.

— Ха-ха, что вспомнил, кадетиков, ну у тебя и юмор! Слышал бы Агустинет!

— Ну он-то теперь суперкадет, — заявил Иринеу и, смеясь, похлопал полковника по плечу, — Я буду краток, ведь у тебя, наверно, дел полно.

— Да уж не без этого, но наш разговор, как я понимаю, тоже деловой?

— В определенном смысле — да, он имеет к делу самое прямое отношение.

Капрал подал виски и вытянулся в струнку, ожидая приказаний, «идите», и офицеры снова остались вдвоем.

— Я так рад тебе, Иринеу, с чем же ты пришел, если не секрет?

— Дело очень деликатное, но я полагаюсь на твою скромность и уверен, ты не подведешь.

— Ты меня интригуешь, Иринеу.

— Отнюдь нет. Дело очень простое: речь идет о его превосходительстве.

— Об Агустинете?

— О нем.

— Чего же ты от него хочешь?

— От него, собственно, ничего; дело в том, что организован заговор, самая настоящая революция, чтобы низложить его превосходительство — не лишая жизни, разумеется, — терпеть его власть больше нельзя, по всей стране недовольство.