Рассказы серого ворона
Шрифт:
Близко не подходи? Мне семь лет, год назад мне повезло играться с двухмесячным львёнком, которого я обожал, а его папа – лев не показался мне таким величественным, каким был этот белый алабай. Что лев? Неопрятный, заспанный, и ещё из пасти вонь мясного перегара. А здесь, в грязной вонючей клетке, царственно развалился короткошерстный собачий Геракл с великолепно развитой рельефной грубой мускулатурой, мощным черепом, широченной тупой мордой и таким же недружелюбным взглядом тёмных глаз, тяжёлым, как и его громадная голова. Царственного великолепия алабая не могли испортить рой чёрных, зелёных и серых мух, облепивших его голову, валявшиеся на полу остатки вонючих сырых говяжьих ног с копытами, испачканными навозом, куски рогатых говяжьих черепов со сгнившими остатками шкур, и грязная, измятая со всех сторон алюминиевая миска.
Сторож – туркмен предостерегающе погрозил пальцем: “Барон нехороши собака. До два год у немисов жил. Немисы Россия ушли, он умирал, неделя кушать не хотел. Потом принесли здесь собака – женщина, алабай стал кушать и не болел. Нехороши собака. Четыре год здесь никого не признаёт. Зимой сто килограмм весит”.
Тогда я не понимал азиатского значения слов “нехорошая собака”, да меня это и не интересовало.
Барон сел, потревожив пол сотни полных энергии чокнутых мух, шумно зевнул и смотрел на меня тяжёлым безразличным взглядом. Я его не интересовал, он и на мух так смотрел.
– На. Кушай.
Семилетний ребёнок просунул руку между прутьями клетки и поднёс к морде собаки кусок лепёшки.
Пёс не реагировал.
– Ну, на! Возьми!
Барон фамильярности не ожидал. Откинув голову назад, дальше от поднесённого к самой морде угощения, алабай осторожно взял лепёшку, и бросив хлеб на пол, лёг… нет, не лёг, а с грохотом свалился на дощатый пол.
Сторож бросил собаке окровавленную талячью ногу. Барон оценивающе, не спеша, оглядел говяжью конечность, взял её между передних лап, и с хрустящим треском перекусил. Зрители были в восхищении, не было заметно, чтобы волкодав применил всю силу, перекусывая деликатес.
– Какой хаш пропал – притворно проворчал дядя. Он еще не раз пожалеет о том, что показал мне эту собаку. На следующий день я просил, требовал, шантажировал и уговаривал отвезти меня к алабаю – гиганту. Еще через день взрослые сдались, – измором и крепости берут.
Прямо под прямыми лучами солнца, сидя на собственной тени, молодой мужчина шумно пил горячий чай на сорокаградусной жаре. Ветеринар был в центре внимания аудитории из нескольких человек, объясняя уже не в первый раз, что бешенство неизлечимо, что это очень опасно, а у этой собаки бешенство, его нужно пристрелить, через два – три дня алабай сдохнет, он должен убедиться, что Барон застрелен.
Близко подходить к собаке мне запретили и постарались посильнее напугать бешенством. Семилетний ребёнок не понимал, что такое вирус, бешенство я представлял себе как пьяного, буйного, дерущегося мужика, который крушит всё вокруг. Дядя что – то сказал старику, и тот понимающе кивнул. Я понял, дядя попросил сторожа присмотреть за мной. Сторож не позволил подойти к клетке ближе нескольких шагов: бешенство.
– Эта хороши дохтур. Книга училь, инистут училь. Умни чалавек. Корова знаит, баран, собака – висё знаит. Барон вичира сумащечи стал. Вода пить не можит. Плохо стал.
Измученный Барон стоял, расставив передние лапы, обессилено свесил голову и время от времени тёр мордой о дощатый пол, широко раскрывая пасть и карябая лапами глотку, судорожно терся щекой о доски. Сидя на корточках, ребёнок увидел кость, застрявшую поперёк нёба собаки. В те секунды, когда сторож отвлёкся, мальчик вошёл в клетку, сунул руку в пасть алабаю, и ухватив кость, застрявшую между двумя рядами зубов поперёк верхней челюсти, дёрнул. Освободившись от мучившего его осколка, Барон пришёл в себя и вволю напился воды.
Теперь старик – туркмен высказал иное мнение об учёности ветеринара: – “ишак, ничего не знает”.
Барон уже не смотрел на меня как на пустое место. Друг поблагодарил: пригнувшись, прижал башкой в грудь в углу клетки. Лишь тогда я полностью осознал: соотношение сил у нас, как у мухи и буйвола, ощущение от прикосновения было такое, как будто на каменную собаку надели шкуру, но слегка ошиблись размером. «Поговорили». От ласк и почёсываний за ушами, Барон обмяк, и ещё раз ткнул в меня башкой. На том и расстались.
Через пол года я привёз другу подарки: кусковой сахар и баночку варенья. Ему было больше пяти лет, а он никогда этого не пробовал. Алабай с руки сладость не взял: не было заинтересовавшего его запаха. Пришлось смочить сахар и сунуть ему за щеку. На лицевой части собаки появилась гримаса удивления, Барон шумно зачмокал, перекатывая кусок в пасти, затем выразительно посмотрел на кулёк: “ещё есть”?
Затем друг угощался свежим хлебом с густым сладким вареньем.
Каждое лето, иногда дважды и трижды в год, я навещал белого великана, угощал его сахаром и остатками блюд со свадебных столов, чистил ему уши и делал уборку в клетке. Мне он был рад, было видно, как при моём появлении меняется мрачное выражение его небольших тёмных глаз. Друзей у него не было, было одиночество, алабай ни с кем не общался. Разлучённый с семьёй, к которой был привязан, пёс стал угрюмым, Барон видел людей равнодушных или боявшихся и опасающихся его, и не встретил человека, который хотел бы стать его другом. Люди смотрели на громадного мощного волкодава, перекусывающего говяжью ногу, со смесью восхищения и страха, как на зверя, боялись его, и никто не пытался приласкать или хотя бы угостить собаку лакомством.
Год мы не виделись, семь лет прошло со времени нашей первой встречи. Я подошёл и взялся за прутья клетки. Алабай поднял тяжёлую голову и негромко зарычал. Не узнал. Это была уже совсем другая собака, как то он… усох. Сгладилась мощная рельефная мускулатура, чуть обвис круп, сблизились задние конечности, появился размёт лап, даже ростом собака казалась ниже, чем была раньше.
Не узнал.
– Барон! Это же я… Ты что? Не узнаёшь? Пустишь к себе?
Барон замер и, не отводя пристального взгляда от моего лица, как будто я мог исчезнуть, зашарил и заскрёб передними лапами об пол, ища точку опоры. Теперь он вставал с трудом, собаку явно подводили задние конечности. Когда – то пёс весил центнер и удивлял пластикой движений, а сейчас он едва ли достигал шестидесяти килограммов, от былого великолепия осталась одна только голова.
Старик головой уткнулся в мой живот, молча и неподвижно стоял так некоторое время, затем не спеша заговорил хрипловатым баритоном. Монолог алабая был коротким, три или четыре фразы, я был уверен, что понял всё, что он сказал.
– Видишь, какой я стал? Клыков уже нет, видеть стал плохо. Раньше я не мёрз зимой, артроз замучил, болят суставы, двигаюсь тяжело, старость не в радость.
Посидели, помолчали.
– До свидания, Барон, ещё увидимся.
Не увиделись. Больше я Барона не видел.