Рассказы словенских писателей
Шрифт:
— Господи, да неужто ж я вас хочу отравить, — усмехнулся странник. — Я ж сам пил, вы ж видели! — Он посмотрел на соседа, но вместо ответа получил только презрительный взгляд: мол, на такую глупость и ответить-то нечего, молчал бы лучше.
— Ну, не хотите — как хотите… Мое дело предложить…
Он попытался встать, но соседи схватили его под руки и силком усадили обратно.
— Это еще что такое? — возмутился странник. — Что вы делаете?
Он пытался унять внезапно охватившую его дрожь. Старик одарил его немым взором, после чего вновь осмотрел бутыль со всех сторон и даже обнюхал ее, будто не зная, что с ней делать.
— Отдайте! — взвыл гость, отбиваясь. Но руки, державшие его, были цепкими, как тиски. Пришлось смириться. Эти люди вели себя так, как если бы он был полным ничтожеством, а его самогон — чем-то крайне сомнительным… Старик плеснул несколько капель в костер — раздалось шипение, взметнулся синий язычок пламени — и только после этого ловко, уже не раздумывая, к явному удовольствию остальных, поднес бутыль ко рту и тоже сделал большой глоток.
Бутыль передавали из рук в руки, к ней припадали, улыбаясь друг другу. Тем временем стало темно и холодно, потому что костер догорел, и лишь местами тут и там вспыхивали огоньки. Странник завернулся в
Когда самогон кончился, кто-то подложил в костер дров. Опять высоко взметнулось пламя, и опять странник заметил, что к его котомке прикованы жадные взгляды. Он придвинул ее поближе. Не то чтобы ему было жаль содержимого — краюхи хлеба, куска орехового пирога, шмата сала, луковицы — да он с радостью поделился бы своим добром, но то, как бесцеремонно обошлись с ним и его бутылью, его обескуражило. Скованные железной хваткой предплечья ныли, и он мог лишь бросать свирепые взгляды на тех, кто его удерживал, но они вели себя так, как если бы уже давно забыли о его существовании. Прошло еще немного времени и, казалось, интерес к котомке пропал. Кто-то опустил голову на колени, кто-то даже прикорнул… Странника тоже стала одолевать дремота, хотя спина мерзла, а от костра шел жар. Веки смыкались сами собой, все расплывалось перед глазами, в том числе и лицо старика, — оно приближалось, обволакивало теплой, подвижной мягкостью, которая волнами обтекала все вокруг и тихо сливалась в безмятежный туман, чуть покачнувшись над бездной… Странная она, эта церковь Святого Флориана, сумрачная, безлюдная, словно бросили ее на произвол судьбы посреди этого букового леса… Красноватые отблески ползут по стенам, по пустым скамьям, из мертвенного мрака углов смотрят восковые лики, а с потолка, густо усеянного звездами, ниспадают побеги плюща, оплетающего Крестный ход, простертые ручонки ангелов… К стене возле главного алтаря прислонен грубый могильный крест, а на кудрявом облачке с багряной каймой восседает святой Флориан, заливает пламя, сам темный, увенчанный цветами, на лепестках играют блики пламени, а оно не угасает, взвивается с соломенных крыш и лижет небеса, темные, обрамленные гирляндами из цветов, пахнущих тем самым первачом… Грех, воспламенившийся среди цветущих полей. Тишь, пропахшая самогоном до самых звезд, до огромного ока, утопающего в багровом полумраке главного алтаря. И грудь теснит, и движения восковых лиц и тел, и свисающих зеленых побегов едва уловимы, словно что-то тихонько тлеет, и вот-вот все вспыхнет и разгорится синим пламенем… И тут врата со скрипом отворяются, и в проеме возникает вол! На какое-то мгновение он останавливается, затем неуклюже, медленно ступает по мощеному полу, идет по центральному нефу, мимо кропильницы, прямо на красный свет, который горит над столом, где обычно совершают обряд Святого Причастия. Восковые лики зачарованно следят за ним, ангельские пальчики цепляются за плющ, слышен только приглушенный скрип затворяющихся дверей, затем шумное дыхание — вол останавливается возле красного огонька, тянет шею, словно норовя лизнуть его…
Странник встрепенулся — наверное, он даже вскрикнул во сне: все таращатся на него из-под нахмуренных бровей… И при этом что-то жуют! Колышется пламя, в ногах у старика лежит порожняя котомка…
— Ворюги! — воскликнул он, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Челюсти угрожающе замерли, перестав жевать, и некто, совсем еще юнец, вскочил, сжимая нож, но старик решительным жестом остановил его. Видно было, что все так бы и ринулись на него, не исключая самого старика, и, скорее всего, нож есть у каждого. Бежать не имеет смысла — тут же поймают: этот подросток уж точно своего не упустит, да и другие, похоже, тоже не прочь позабавиться. Лучше держаться поближе к старику — пусть и он рассержен настолько, что едва скрывает гнев, но, кажется, на растерзание пока не отдает. Ясно, что он тут главный, все ему подчиняются беспрекословно, с полнамека. Конечно, и ему доверять особенно не приходится. Стоит лишь взглянуть на это щетинистое лицо, по которому мечутся тени, в эти глаза, в которых словно застыл приговор… Взгляд такой, что и выдержать-то невозможно, а уж перечить… Да и сопляку этому он дал укорот лишь потому, что имеет какие-то свои планы, недоброе это заступничество… Тревога нарастала: кто из нелюдей бросится на него первым? Странник переводил затравленный взгляд с одного лица на другое — нет, слава Богу, опять едят, едят его припасы, хватают куски и суют их в свои слюнявые рты…
Жадное чавканье, с которым они пожирали снедь, снова вызвало прилив ярости, заставлявшей его беспокойно ерзать на месте. Был бы под рукой нож — уже давно взрезал бы кому-нибудь брюхо, но, увы, нож остался в котомке…
— Злодеи проклятые! — вырвалось у него, и он сам обомлел от сказанного, так и застыв с открытым ртом. Но, похоже, на сей раз его выпад никого не задел — лишь немногие зыркнули в его сторону, и в этих взглядах угадывалась даже какая-то удовлетворенность: сообразил — вот и хорошо, вот и не рыпайся. Юнец глядел вызывающе, нагло, прямо в глаза. При этом он, не переставая жевать, то и дело с размаху швырял нож оземь, и тот по рукоять уходил в грунт. Странник судорожно соображал, как ему быть, что делать, но перед его мысленным взором возникали только страшные картины, которые прежде вызывали у него лишь скептическую улыбку, — он не верил в их реальность. Теперь они виделись ему очень отчетливо, и как можно было сомневаться, что все это на самом деле. Эти затерянные тропы и тайные сходы, фигуры, вырастающие словно из земли, фаланги человеческих пальцев в похлебке, окровавленное ложе в стоящем на отшибе сарае — все это так ярко всплывало в мозгу, что мысли будто бы сплелись в клубок, из которого невозможно было выдернуть ни одной светлой нити. Брели куда-то одинокие путники, отчаявшиеся найти дорогу, а за кустами их подкарауливали кровожадные оборотни. Деревня далеко, тропка затерялась в густой траве, а из-за ближайшего ствола через миг ринется наперерез «черная вдова»… Только это приходило в голову, только истории о метнувшейся навстречу тени, об изуверских пытках…
Когда с едой было покончено, старец кивнул, и по его знаку встали
Вернулись юнцы — принесли две рогатины и длинный, почти прямой кол. Тот, с ножом, занялся его зачисткой, в то время как второй подобием лопаты вырыл с двух сторон от костра две ямы. Старик ломал хворост, остальные сидели по своим местам, созерцая. Сопляк злорадно усмехался, остря кол. Он работал умело, стараясь строгать ровно — и действительно, со всех сторон кол был заточен равномерно, чисто и гладко. Странник почувствовал, как к горлу подступает тошнота. Когда тот, второй, установил рогатины, подсыпал к ним земли и затем утоптал ее, стало ясно, что сооружается некий вертел. Огромный. Но для кого? Поблизости не было ничего такого, что можно было бы на него насадить. А взоры становились все более зловещими, враждебными… Странника охватил ужас. Ему рисовались скрюченные, нанизанные на кол тела, страх проникал до самых кишок, в голове шумело… Он не удержался и, трясущейся рукой засовывая четки в карман, с дрожью в голосе спросил: «А это зачем? То есть… что вы собираетесь испечь?» Губы не слушались, и он тут же пожалел, что задал этот глупый вопрос, потому что всем, кроме него, ответ был известен, вокруг захохотали, презрительно крутя головами, а сопляк даже плюнул ему под ноги и протянул кол старику с гримасой недоумения, как если бы только теперь до него дошло — стоило ли так стараться ради такого ничтожества. Старик небрежно кивнул и несколько раздраженно отпихнул от себя кол — дескать, что ты мне, дурень, суешь под нос всякую дрянь. Тогда юнец с обиженно-скорбным выражением лица поднял кол и уложил его меж двух рогатин. Вертел был готов. Парни вернулись на свои места, и соседи одобряюще, хотя и несколько покровительственно, покивали им. Те, что были помладше, хлопали их по плечам — молодцы, ребята, справились.
Странник изо всех сил старался сохранять хотя бы видимость спокойствия. Но он чувствовал, что еще чуть-чуть — и судьба его решится… Кол, выгибаясь от жара, то словно зарывался ему в кишки, то мельтешил перед глазами, белесый, как взгляд главаря. И все же в глубине души еще тлела надежда: может, сейчас сюда приволокут убитого зверя… Ему хотелось пасть на колени, бить челом, рыдать и просить, чтобы его пощадили, он готов был признать их богами, всех, даже этого сопляка, молиться на них, униженно и покаянно просить о ниспослании жертвы, зверя, попрать все страсти Господни, вкупе со святым Флорианом и его ангелами, скакать на одной ножке, ходить гусиным шагом, только бы они улыбнулись, хоть на миг…
Снизу кол уже начал тлеть. Дымок, невесомый, как прощение Божье, свивался в причудливую нить, струясь в небеса, и странник тоже возвел глаза — Господи, яви хоть малый ветерок, пусть займется огнем это жуткое приспособление! Но женщина, сидевшая поблизости, поспешно встала, разворошила головни, и вот уже вертел не дымится, искры погасли, а женщина смотрит с упреком: что же ты — видишь и молчишь? Ему захотелось оправдаться, мол, я собирался сказать, разворошить угли, жалко же губить такой хороший острый кол… И вот уже надеяться не на что. Его душили слезы. Он почти чувствовал, как этот кол, побелевший от окружающих взглядов, внедряется промеж его ягодиц, продирается через кишки, но не мог даже шелохнуться — да и зачем, ведь они же сразу набросятся! Исподлобья он изучал лица этих чудовищ, потупляясь при каждом их движении.
Время мучительно тянулось. Ему казалось, что над горами уже давно должен был заняться рассвет, но тьма была глубокой и непроглядной — полуночной. Трещали угли в жаровне. Долгие утомленные взгляды перемещались в пространстве. Вертел постепенно окутывала тьма… Кто-то растянулся на земле, кто-то поник головой, как если бы вдруг навалилась дрема. Но странник понимал: обольщаться нельзя. Он знал, что его пытаются обмануть, усыпить его бдительность, чувствовал, что они затаились, ждут, когда же и его сморит сон… Все надежды на спасение рассыпались в прах, странно было только одно — чего они тянут, бери его голыми руками! — да они и сами это понимают, но вот ждут чего-то и ведут себя так, как если бы и не собирались учинить над ним расправу. Даже сопляк — и тот после всех доставшихся ему похвал как-то притих. В жаровне сгущалась темень, она же окутывала лица, беззвучно оседала в душе… Белые мысли метались меж деревьев, как привидения, и только темный силуэт над жаровней взывал, привлекал к себе внимание.