Рассказы старых переплетов
Шрифт:
Две комнаты были битком набиты книгами, папками, коробками и конвертами с вырезками. Эти сокровища распирали стены квартиры к отчаянию и ужасу хозяйки дома, а поэт продолжал копить свои «дива дивные».
Хоть думаешь: какой в них прок Для современников моих, Да и для тех, кто сменит их?Конечно, у Тувима была неплохая и «нормальная» библиотека, но истинную гордость составляли эти «несолидные» курьезы.
И ни одна из этих книг, побывавшая в руках Тувима и вставшая на полку его собрания, не была обойдена его вниманием, каждую он прочитывал, изучал.
Он отнюдь не был
В своей памяти Тувим держал неисчислимое множество «никому не нужных знаний» и полушутя признавался, что если бы существовала кафедра дивологии, он мог бы с чистой совестью преподавать этот предмет. Одно время, еще в двадцатых годах, Тувим намеревался создать журнал «Дилижанс». В первом номере газеты «Вядомости литерацке» за 1926 год он так писал о профиле задуманного им издания: «Этот журнал, предназначенный для литературных гурманов, библиофилов, любителей редкостей и исторических диковин, будет посвящен всевозможным необычным явлениям из разных областей знаний, курьезам, чудам и дивам, старой фантастике и романтике, тайным наукам, воспоминаниям о добром старом времени, истории чудесной наивности и суеверий, сегодня называемых глупостью».
В наш век радио, кино, спорта, продолжал Тувим, в назойливой крикливости событий, среди спешки, гонки автомашин и курьерских поездов по улицам шумных городов будет тащиться странный, старомодный «Дилижанс», развозя курьезы старины, воспоминания, любопытные истории из календарей и пожелтевших хроник. Словом, он рассчитывал, что каждый номер этого богато иллюстрированного журнала будет подлинным кладезем премудростей и курьезов.
К мысли о подобном издании Юлиан Тувим вернулся и после войны, возвратившись из эмиграции. А когда он узнал, что ежемесячник «Проблемы» уже отчасти осуществляет его замысел, он с готовностью согласился сотрудничать в нем.
С этих пор до самой смерти Тувим был бессменным редактором отдела «Горох с капустой», ставшего его любимым детищем. Со временем материалы, опубликованные в этом отделе, составили три тома.
На полках своей библиотеки Юлиан Тувим черпал литературное сырье, вдохновение и помощь при написании других книг, в которых сказалась его страсть ко всему редкому и экзотическому. Его собрание стало своего рода «хлебом насущным», источником для таких изданий, как «Черная месса», «Тайны амулетов и талисманов», «Польские чары и черти», «Польский словарь пьяниц и вакхическая антология», к сожалению, незаконченного словаря «Лингвистическое путешествие вокруг света».
Но книги из библиотеки Тувима удовлетворяли, конечно, не только его склонность ко всему необычному. Библиотека поэта была его литературной мастерской. «На полках писателя, — говорил Тувим, — должны стоять и всегда быть под рукой источники его материала: а этот материал — слово».
Тридцать пять лет ушло на то, чтобы собрать эту уникальную библиотеку, отражавшую интересы и увлечения польского поэта. Пять тысяч книг — произведений редких и необычных — составляли гордость Тувима, удовлетворяли его чувство красоты, страсть к приключениям, потребность в развлечении и непрерывное влечение ко всему таинственному и необычному.
Надо ли говорить, что расстаться с такой в муках и радостях собранной библиотекой было нелегко. А расстаться пришлось.
Гибель библиотеки
Когда в начале сентября 1939 года гитлеровцы подходили к Варшаве, среди тех, кто спешно покидал город, был и Юлиан Тувим. Он уезжал в переполненном автомобиле, где не то что для багажа, но и для людей не хватало места.
Перед отъездом, еще накануне, поэт сложил свои рукописи в фибровый чемодан,
Глаза начинали блуждать по полкам из красного дерева, целиком заполнившим одну большую комнату и одну комнату поменьше. И представьте, рассказывал поэт, без труда находил любую книгу на полках, тот том, который облюбовал. «Ночью глаза превращались в мощные прожекторы, их яркие лучи освещали тьму моей варшавской квартиры и безошибочно застывали на корешке какой-нибудь желанной книги. Я снимал ее с полки — и с любовью, страница за страницей, перелистывал. За океаном моя приснопамятная библиотека стала живым, призрачно-реальным миражом, или той же самой верной и неразлучной подругой, какой долгие годы была для меня в Варшаве, но только трагически бесплотной. Как, собственно, все, что осталось на родине и что без конца снилось нам — нам, беженцам, вроде живым и живущим, а в действительности лишь полуживым и едва живущим, раздвоенным, расщепленным на два жутких полусуществования».
Путешествуя по книжным полкам своей библиотеки, Тувим едва ли предполагал, что тогда, в сентябре, видел ее в последний раз.
Его библиотека разделила судьбу польской столицы. В трагические дни варшавского восстания в огне погибли редчайшие издания и уникальные экземпляры. От пяти тысяч томов уцелело немногое, а из того, что было в чемодане, сохранилось только два пакета, «все остальное вылетело в трубу», печалился Тувим.
Друзья утешали его — и до него были поэты, чьи книги и рукописи тоже погибали в огне. Например, Циприан Норвид. Большую часть жизни он провел в скитаниях на чужбине и окончил дни в парижском приюте святого Казимира для эмигрантов. Всеми забытый, больной и нищий, он обладал бесценным наследством. Маленькая и тесная его каморка была буквально завалена рукописями, папками и тетрадями. Целое богатство! — неизданные стихи, поэмы, драмы, проза, великолепные рисунки. И подумать только — большая часть этого наследства поэта погибла! Пришла приютская сестра, сгребла все в кучу, вынесла во двор. Груда бумаги горела недолго.
Лишь однажды Норвиду довелось держать в руках томик своих избранных стихов, набранных типографским шрифтом. Все остальное жило в рукописях, и только изредка кое-что появлялось в сборниках и альманахах. Напрасно друзья и знакомые, используя связи и предлагая средства, пытались помочь поэту издать его произведения. Казалось, они обречены на забвение.
И так все сорок лет, с тех пор, как он покинул родину и вел жизнь «странствующего фокусника». Бродил по Европе, изучал ее культуру, пока не осел окончательно в Париже.
И здесь он оставался непризнанным, малоизвестным поэтом. Литературный труд и живопись приносили ничтожный доход. Его философские, интеллектуальные стихи, в которых он поднимал важные исторические и общественные проблемы, были непривычными для читающей публики. А их «непоэтичность», отсутствие традиционной формы, по существу новаторское в ту пору явление, вызывали недоумение и протест. Жить становилось все труднее, и Норвид готов был приняться за любое дело, чтобы не умереть с голоду. То он трудится в качестве «неквалифицированного» рабочего при парке Фонтенбло, то моделирует вставные челюсти для парижских дантистов. Но случайные заработки не спасают от нищенского существования. Здоровье его становится все хуже, он теряет слух.