Рассказы. Очерки. Воспоминания. Пьесы
Шрифт:
Но черная черта смерти только еще резче подчеркнет в глазах всего мира его значение, — значение вождя всемирного трудового народа.
И если б туча ненависти к нему, туча лжи и клеветы вокруг имени его была еще более густа — все равно: нет сил, которые могли бы затемнить факел, поднятый Лениным в душной тьме обезумевшего мира.
И не было человека, который так, как этот, действительно заслужил в мире вечную память.
Владимир Ленин умер. Наследники разума и воли его — живы. Живы и работают так успешно, как никто, никогда, нигде в мире не работал.
ПЬЕСЫ
На дне [182]
Посвящаю
Константину Петровичу Пятницкому
Михаил
Василиса Карповна, его жена, 26 лет.
182
Первое упоминание о замысле пьесы «На дне» встречаем в воспоминаниях Станиславского, воскрешающих беседу с Горьким, относящуюся, по-видимому, к середине апреля 1900 года.
Драма «На дне» возникла в результате широких жизненных наблюдений и философских исканий писателя.
Босячество, изображенное в пьесе, было крупным социальным явлением XIX и начала XX столетий. Только в Нижнем Новгороде в 1901 году было зарегистрировано 4 тысячи «босяков».
В частности, Горький мог наблюдать в Нижнем Новгороде и многих странников, подобных Луке. «По своему географическому положению Нижний Новгород и вся приволжская часть его уездов представляет самое лучшее и удобнейшее место для стечения всякого сброда людей, в том числе странников, с целью отправиться отсюда по большой дороге, „по вольному пути“ (по Волге) в камыши астраханские…» (А. Розов. Странники или бегуны в русском расколе. — «Вестник Европы», 1872, декабрь, с. 540).
Работать над пьесой Горький начал, по-видимому, в декабре 1900 года, в Нижнем Новгороде, о чем свидетельствуют его письма того времени к Станиславскому. Первоначальное название пьесы: «Без солнца», затем — «На дне жизни». В 1902 году Горький назвал пьесу — «На дне». Поставить ее разрешено было только Московскому Художественному театру с цензурными изъятиями, весьма многочисленными.
Премьера состоялась 18 декабря. 21 декабря Горький писал Пятницкому: «Успех пьесы — исключительный, я ничего подобного не ожидал (…) Вл(адимир) Иван(ович) Немирович(-Данченко) — так хорошо растолковал пьесу, так разработал ее — что не пропадает ни одного слова. Игра — поразительна! Москвин, Лужский, Качалов, Станиславский, Книппер, Грибунин — совершили что-то удивительное (…) Чудесные артисты!»
Но уже после первого представления пьесы Горький писал Пятницкому: «…ни публика, ни рецензята — пьесу не раскусили. Хвалить — хвалят, а понимать не хотят. Я теперь соображаю — кто виноват? Талант Москвина — Луки или же неуменье автора? И мне — не очень весело». Вокруг пьесы разгоралась общественная борьба. Буржуазные критики продолжали превозносить «доброту» Луки. Революционно настроенные круги, рассказывает в своих воспоминаниях В. И. Качалов, воспринимали «На дне» как «пьесу-буревестник, которая предвещала грядущую бурю и к буре звала». «Мы знаем, что многие и многие, читая и слушая „На дне“ Горького, бросали уют своей жизни, шли в ряды революционной партии бороться там, как можно и чем можно…» — свидетельствовал В. Д. Бонч-Бруевич.
С восторгом отзывались о «На дне» многие выдающиеся деятели революционного движения, культуры и искусства. «Помню, — писала Н. К. Крупская, — как загорелся Ильич как-то желанием пойти в Художественный театр смотреть „На дне“». Франц Меринг характеризовал драму «На дне» как «творение подлинного и большого поэта». В. В. Воровский считал «На дне» «одним из самых значительных произведений Горького», которое «подводит итог периоду босяцких рассказов». В Луке выдающийся критик-марксист видел «шарлатана гуманности, бессмертный тип лживого успокоителя страдающих, жаждущих забвения во лжи».
В. И. Немирович-Данченко в телеграмме, посланной Горькому 14 марта 1934 года, в день восьмисотого спектакля «На дне», писал: «Появление „Дна“ одним ударом проложило целые пути театральной культуры. В годы Октябрьской революции „Дно“ приобретало новое значение, сделавшись любимейшей пьесой победившего пролетариата. Имея в „На дне“ образец подлинно народной пьесы, мы считаем этот спектакль гордостью театра…»
Наташа, ее сестра, 20 лет.
Медведев, их дядя, полицейский, 50 лет.
Васька Пепел, 28 лет.
Клещ Андрей Митрич, слесарь, 40 лет.
Анна, его жена, 30 лет.
Настя, девица, 24 лет.
Квашня, торговка пельменями, под 40 лет.
Бубнов, картузник, 45 лет.
Барон, 33 лет.
Сатин и Актер — приблизительно одного возраста: лет под 40.
Лука, странник, 60 лет.
Алешка, сапожник, 20 лет.
Кривой Зоб и Татарин — крючники.
Несколько босяков без имен и речей.
Действие первое
Подвал, похожий на пещеру. Потолок — тяжелые, каменные своды, законченные, с обвалившейся штукатуркой. Свет — от зрителя и, сверху вниз, — из квадратного окна с правой стороны. Правый угол занят отгороженной тонкими переборками комнатой Пепла, около двери в эту комнату — нары Бубнова. В левом углу — большая русская печь; в левой — каменной — стене — дверь в кухню, где живут Квашня, Барон, Настя. Между печью и дверью у стены — широкая кровать, закрытая грязным ситцевым пологом. Везде по стенам — нары. На переднем плане у левой стены — обрубок дерева с тисками и маленькой наковальней, прикрепленными
Начало весны. Утро.
Барон. Дальше!
Квашня. Не-ет, говорю, милый, с этим ты от меня поди прочь. Я, говорю, это испытала… и теперь уж — ни за сто печеных раков — под венец не пойду!
Бубнов(Сатину). Ты чего хрюкаешь?
Сатин рычит.
Квашня. Чтобы я, — говорю, — свободная женщина, сама себе хозяйка, да кому-нибудь в паспорт вписалась, чтобы я мужчине в крепость себя отдала — нет! Да будь он хоть принц американский, — не подумаю замуж за него идти.
Клещ. Врешь!
Квашня. Чего-о?
Клещ. Врешь! Обвенчаешься с Абрамкой…
Барон(выхватив у Насти книжку, читает название). «Роковая любовь»… [183] (Хохочет.)
183
«Роковая любовь»… — Возможно, это роман «Роковая любовь» немецкого писателя Эрнста фон Вильденбруха (1845–1909), изданный в переводе на русский язык «Новым журналом иностранной литературы» как раз в период работы Горького над пьесой (роман вышел в 1901 г., в Петербурге). Мелодраматический характер книги Вильденбруха вполне объясняет слезы, которые над ней проливает Настя. Но история о Рауле или Гастоне, которую в III акте рассказывает Настя и которая, как утверждает Барон, взята «из книжки „Роковая любовь“», заимствована ею из какого-то другого сентиментального повествования, — в романе Вильденбруха такой истории нет. Некоторые детали рассказа Насти воспроизведены Горьким из своеобразной исповеди проститутки Клавдии Гросс (см.: М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 23, с. 296).
Настя(протягивая руку). Дай… отдай! Ну… не балуй!
Барон смотрит на нее, помахивая книжкой в воздухе.
Квашня(Клещу). Козел ты рыжий! Туда же — врешь! Да как ты смеешь говорить мне такое дерзкое слово?
Барон(ударяя книгой по голове Настю). Дура ты, Настька…
Настя(отнимает книгу). Дай…
Клещ. Велика барыня!.. А с Абрамкой ты обвенчаешься… только того и ждешь…
Квашня. Конечно! Еще бы… как же! Ты вон заездил жену-то до полусмерти…
Клещ. Молчать, старая собака! Не твое это дело…
Квашня. A-а! Не терпишь правды!
Барон. Началось! Настька — ты где?
Настя(не поднимая головы). А?.. Уйди!
Анна(высовывая голову из-за полога). Начался день! Бога ради… не кричите… не ругайтесь вы!
Клещ. Заныла!
Анна. Каждый божий день… дайте хоть умереть спокойно!
Бубнов. Шум — смерти не помеха…
Квашня(подходя к Анне). И как ты, мать моя, с таким злыднем жила?
Анна. Оставь… отстань…
Квашня. Ну-ну! Эх ты… терпеливица!.. Что, не легче в груди-то?
Барон. Квашня! На базар пора…
Квашня. Идем, сейчас! (Анне.) Хочешь, пельмешков горяченьких дам?
Анна. Не надо… спасибо! Зачем мне есть?
Квашня. А ты — поешь. Горячее — мягчит. Я тебе в чашку отложу и оставлю… захочешь когда, и покушай! Идем, барин… (Клещу.) У, нечистый дух… (Уходит в кухню.)
Анна(кашляя). Господи…
Барон(тихонько толкает Настю в затылок). Брось… дуреха!
Настя(бормочет). Убирайся… я тебе не мешаю.