Рассказы

Елистратов Владимир Станиславович

— Разве это мужики? Это не мужики, а эти… как их… ампутенты. Курятина сыроштанная. Клюкнул, сука, баночку — и рыдает, как Татьяна Доронина. Жизнь у него, видишь ты, не задалась, у карася копченого… Да ты, кисель, иди, работай! А то сиропится лежит, как карамель на печке… Тьфу!.. Горох, а не мужики: в п…у засунуть — из ж…ы вынуть.

Чем больше я узнавал концовцев-чернодыринцев, тем больше им поражался. Прежде всего — их речи. Поначалу, слушая их рассказы, я всё время слегка раздражался. Чего-то мне не хватало. А потом дошло. Дело в том, что содержание их речи

всегда адекватно форме. «Что» и «как» в их речи — близнецы. Совсем другое дело — туманная каша городских разговоров. «Он как бы ей говорит, да? А она вообще как бы ничего на самом деле не понимает, да?..» Что это? Перевожу: «Он говорит, а она не понимает».

Обитатели Черных Дыр ту же самую глубокую мысль выразили бы следующим образом:

— Он-то, жеребец пятиногий, ей всё свой хрен вправляет, а она — ни «тю», ни «зю».

Или:

— Васька-то ей: «гыч-гыч-гыч! пыр-пыр-пыр!», а Людка-то свои пельменя (т. е. глаза) выкатила, что твоя мексиканская блядища (т. е. героиня мексиканского сериала) — и ни тебе «здравствуй», ни тебе «налей стакан»

Или:

— Понималка между ними была аховая: у неё ж, у Ленки-безгондонки (так её прозвали за частые аборты) не мозги, а подмороженное козье серево, она ж боится всего: ёжик пукнет — испугается. А он-то, Володька-то, ей с утра до ночи: пойми, говорит, меня, любимая, пойми! а то, говорит, под трёхколёсный велосипед с горя кинусь… Тьфу! Ни стыда, ни Родины.

Дом я купил у Клавдии Мартышкиной, работавшей на районном хлебозаводе. Клавдию все звали, разумеется, Мартышкой, вернее — Клавкой-Мартышкой. Здесь часто давали такие вот «клички-биномы»: Клавка-Мартышка, Ленка-Безгондонка, Васька-Полухряк.

У Клавки имелся муж, Сергей, бывший уголовник, отсидевший неизвестно за что в общей сложности лет пятнадцать, ослепительно синеглазый, щуплый, беззубый мужик, который не занимался ничем, кроме рыбной ловли. Изъяснялся он так:

— Я-те там за карася-то, да и вот, а чтоб-те там в пруд; — ни за того так и н;.

— Чего н;-то? (это его переспрашивают)

— Агрессия НАТО! Того и на, что с карасем да и так, а хрен ли, если в пруд;.

— Что в пруд;?

— Бант на елде! Карасем, говорю, так? Ну? А леска-те намоталась, ну и как слониха на пеньке — хыч-хыч, вот те и тушенка-мошонка.

Сергей всегда говорил очень много и эмоционально, но не понимал его никто. На самые простые вопросы он всегда отвечал пулеметной очередью из, казалось бы, никак не связанных друг с другом слов. Так что все давно махнули на него рукой. Спросишь его:

— Серега, тебе налить?

Отвечает:

— Стакан-те, у него ноги где? Нету, а с какого ж те, чтоб не наливать, раз такого? Лей — не жалей — ёж не трактор.

— Какой ёж? Какой трактор? Наливать тебе или не надо?

— Россия — не Канада! Нет такого закону, чтоб за водярой в космос летать.

Да ну тебя! … Как с тобой Клавка живёт, с трепачом…

— Как Россия с Ильичом. Стакан-те — это какого? То-то и на нём, что плеснуть. По сто пятьдесят — и под кумпол. Крути каучук, Роднина под Зайцевым!

Ему наливали. К водке он был равнодушен.

У

Сереги в голове было то же самое, что и на языке, то есть ничего — и все сразу. Ум Сереги каждое мгновение жизни делал титаническую попытку охватить весь мир в его совокупности, так сказать, синтезировать Бытие. Любой вопрос он принимал за вопрос о смысле жизни. И тут же этот вопрос решал. Каждый раз — по-новому. Например, спросишь его:

— Серега, картошку когда сажать будешь?

Ответ:

— Жук-те в дерьме, Маркс-те в бороде, а клубника в Израле.

Или:

— Серега, в колонке вода есть?

— Гагарин-те тоже каждый месяц трусы стирал, а всё равно, бляхин спутник, задвинул чуни.

И при этом Серега всегда находился в ровном, гармоничном приветливом настроении. Ничто не могло вывести его из этого равновесия. Какой-нибудь Сократ или Чжуан-цзы по сравнению с Серегой Мартышкиным — просто мальчики, вернее, изъеденные черной рефлексией неврастеники.

Клавка-Мартышка была полной противоположностью Сереге. Она была начисто лишена не только абстрактного мышления, но и мышления конкретного. Она не мыслила — она вся тревожилась. За это её, кстати, многие звали Чучундрой.

Крупная, белобрысая, розовая, как свежая лососина, здоровая баба, Клавка всего на свете боялась и не доверяла миру ни в чем. Скажем, покупает Клавка в ларьке хлеб. Ей говорят: «тридцать копеек». Клавка выкатывает глаза (в деревне говорили: «залупила трында бельмы») и плачущим голосом выпевает:

— Ой, и тридцать-то?… Что ж не двадцать-то?…

Или, схватив щеку рукой, как будто её гложет флюс, скорбно интересуется:

— Ой, да сегодня понедельник ли?

— Понедельник, понедельник…

— Ой, а что ж это не среда-то?

— А зачем тебе среда?

— Да уж и не знаю, спокойнее как-то…

— А чего спокойнее-то? К выходным, что ли, ближе?

— Да на кой прыщ они мне, выходные-то… В выходные-то еще хуже: будто как понедельник скоро.

— А понедельник-то чем плох?

— Ой, уж не знаю я, щекот;т будто чегой-то внутри по-недоброму, прям как этот… ужик за пазухой.

— Да кто тебя щекот;т? Тебя пойди защекоти… У тебя пазуха-то… Там не ужам, там слонам в прятки играть.

— Ой, не знаю, не знаю… Все чегой-то не то, да не туда, да не так… Прям как в этом в лаби…ринте, что ль, как его…

— Ладно, завтра вторник, а там и среда…

— Ой, не дай бог!

— Что не дай бог?

— Ой, не дай бог вторник, хуже вторника-то только пьяный пулеметчик…

— И вторник тебе не нравится…

— Ой, да только бы не вторник, лучше от козла тройню родить, чем вторник-то…

И так до бесконечности.

Торговался я с Клавкой несколько месяцев. Сошлись на сумме, которая была раза в два меньше реальной. Серега в этом деле не участвовал, только весело повторял: «Банкуй, Мартышка, прикуп наш!» — и шел ловить карасей, которых потом отдавал коту Шельме, вальяжному альбиносу с наполовину откушенным собаками ухом. Шельма деловито жрал карасей, забирался на плечо к Сереге, и тот носил его по деревне, дремлющего.