Рассказы
Шрифт:
Максим Максимыч тем временем продолжал:
— Ну так вот. Пришел я к Али, начал подторжку. Тыр-пыр. Али, шельма африканская, свою цену ломит. Сам знаешь: всемеро против закону. Ладно. Давай, говорю, кофий пить. Пьем. Часа два пьем. Ну что, говорю, Алька (я его Алькой зову) огласи свой нонешний прайс. Оглашает: вшестеро. Добре. Тащи еще кофию. Хороший у тебя кофий. Жинка варит? Жинка, говорит.
— А как же вы с ним объясняетесь-то? — спросил я.
— Как? По-разному. Когда ладошкой в атмосфере мысль начертишь. Когда на бумаге, когда и словами. «Прайс», «биг», «литл», «ноу», «йес» — это я все знаю. А много ли надо, если при купюре-то? Да и Алька тоже по-русски подтявкивает. Все Путина нахваливает, на патриотизм, значит, жмет. Вот. Я его спрашиваю: «Жинка-то где? Уайфа-то твоя, мол, хоум?» — «Хоум». — «Покежь, не жадись, если хоум». Входит. Вот, говорит, моя законная Зухра. Хорошая Зухра, вся в тряпках закручена, как мумия, почтительная такая. Все зубы золотые скалит — улыбается. «Одна Зухра-то у тебя или сменщицы водятся?» — «Куда там!» — кричит, — «одну не прокормишь. Я человек бедный. Золото задешево, почти даром продаю, по одному человеколюбию.
Максим Максимович смахнул янтарную в закатном солнце слезу и затянулся, пустив под навес желтовато-бурую паклю дыма. Солнце наполовину уже зашло за минарет. Минуту мы задумчиво смотрели на мерцание жидкого морского золота. С минарета жалобными горловыми спазмами заголосил муэдзин. Помолчали. Послушали муэдзина. Какой-то запоздалый араб прошел мимо нас, сел у моря, тихо запел что-то свое, арабское.
— Часа в три ночи обозначил мне Алька двойную цену, — продолжал Максим Максимыч. — Попили мы ещё кофию до пяти. На Альке лица нету. Уморился. Но молодец — крепится. Лицо у него такое стало, знаешь… вот как банку с опятами откроешь, а наверху плесень. И пахнет так же. Глаза уже закатывать начал. А мне что: у меня на золото цена известная. Я ж золото два года в Андыре намывал. Вот, как в Андыре, так пусть и у Альки будет. Чем Алька мудрей Андыря? А золото — пыль, песок дурной. Тут прынцып важен. А золото — мыл я его перемыл, дерьма-то… Вот. Под утро, уж поп ихний, помню, с башни загалдел, — называет мне Али дельную сумму. Еще не та, но близко, если вполовину срубить. Я ему и говорю: «Ну вот, пришли мы с тобой к совету да любви, теперь, как добрым людям, и поторговаться можно. А то, как два кобеля, кругами ходим… Сколько там времени-то? Шесть? Буди свою зубастую, пусть нам кофий варит». И пошло по новой. К обеду обрукались. Плакал Али крепко, ну уж тут ничего не попишешь. Цена есть цена.
— И на чем сошлись, если не секрет?
— Какой тут секрет. Цена справедливая, старательская.
Максим Максимыч назвал сумму.
— Шутишь, Максим Максимыч!
Я, честно говоря, сначала не поверил. Не бывает таких цен!
— А чего мне шутить? Стар я, чтоб шутить. Это пусть радива с телевизиром шутят. Ровно за такую цену мы золотце под Анадырем и сдавали.
Араб у моря кончил петь, чихнул и выругался по-арабски.
— Будь здоров, сынок, — сказал Максим Максимыч. — Видишь, правду говорю. Алька-то, конечно, бежал за мной, за рукав дергал. Не говори, мол, только никому. Меня вся Хургада обсмеёт, жена бросит, дети отрекутся, Аллах проклянет. Я ему: «За что же тебя проклинать? Честному человеку ц; почку по честной цене продал. Дело твое чисто. Аллах твой справедлив, он тебе спасибо скажет». Арабцы — народ хороший. Любят, конечно, похитрить. Так ведь хитрят-то, как дети. Вот ездили мы давеча с Пелагеюшкой по Нилу на кораблике. Отличный кораблик, культурный. Неделю плыли. Приходим в первый день на ужин. Пелагеюшка моя, как всегда, по выпечке ударяет. Поела выпечки и говорит: «Что-то я, Максимыч ты мой, сегодня в аппетите. Ей богу, как на сносях. Принеси-ка ты мне салатцу. Был тут где-то у них, я видела, салатец, на наш „Оливье“ похожий». Вот озорница — «на сносях». А Пелагеюшка любит «Оливье». Как наляжет на него, так уж тазик и разорит. Принес я ей горку салатца и говорю: «Ты, Пелагеюшка, остерегись. Он, шельма, с майонезом, кто их, хмырят, знает, чего они туда навдевали. Ты поостерегись. Возьми лучше чего-нибудь чистого: яблоко или там банан». — «Ладно уж, Максимыч ты мой, не будут они в пяти-то звездах крысятиной народ кормить, ей богу». «Совесть-то, — говорю, — есть, только бес совести юрче». Ладно. Не послушала Пелагеюшка. Налегла на салат. Ночью, ясное дело, охи-ахи, а потом и хуже… В обчем, не выходит моя Пелагеюшка из эмжо, стонет, плачет. Дал я ей водки с солью сто пятьдесят грамм, как положено. Подергалась до утра, утихла. Днем — лучше: опять про выпечку завела. На ужин пришли в ресторан, я официанту и говорю: «Дай сюда мне этого, главного своего…» Как его, на мэ как-то, на «минижир» похоже.
— Менеджер.
— Вот. «Давай сюда менеджера». Приходит: улыбается, довольный весь, кругленький, как Киркоров. Минижер и есть. Я ему: «Ну, родной, садись. Вот тебе „Оливье“. Кушай на здоровье». Он сначала не понял. Отшучивается, фалдами виляет. А я: «Нет уж. Тут не до шуток. Будем проводить следственный эксперимент. Я ведь пять лет оперативником в Якутии отпыхтел. Главное в этом деле — наглядность. Съешь тарелку. Не вводи старика в грех. У меня жена одна. Это у вас их, может, как мух в сортире. Если до утра салатец этот из всех дыр своих обратно белому свету не вернешь — твоя взяла. А если нутром омрачишься — не обессудь. Сам виноват». Покрутился он ещё, повертелся, как пес на падали, — стал есть. Прилично съел, без подвоха. На экспертизу хватит. Ночью выхожу на палубу, курю. Гляжу — идет мой… мандражир — прямёхонько к перилам. Охает, стонет. Меня не видит, перевесился через перила — и ну рыб салатом кормить. Ах ты, цыпа шелудивая. Меня-то ведь на салатах не проведешь: я на целине год поваром работал. Знаю, что вчера целиком не слопали —
— Ну уж, Максим Максимыч, наши тоже разные бывают.
— Бывают и разные. Только середыш-то порой гниловат. Вот плывем мы на этом самом пароходике. Салатики с выпечкой лопаем. Загораем-отдыхаем. Стоим как-то на палубе, а с берега арапчата чегой-то кричат. Ясно чего: денег просят. А наш один, такой важный, из новых — аж на ногах пальцы от амбиции таращит — очень любил им кюпюры кидать. Доллар так томно кинет и смотрит, как они за ним наперегонки плывут. Цирк у него такой. Наслаждается, идол. Сынок драный. Лет-то ему двадцать пять, не больше. Ну и вот. Вынимает этот ротшильд в трусиках бумажник, вытаскивает кюпюры. Штук двадцать сотельных и мелочь. Сумма, что ни говори. Ширк-ширк (пальцы-то у него под веер заточены) — вся зелень по ветру — и в Нил. Он: ай-ай-ай! А кораблик ходко так идет. Весь Нил в кюпюрах. Плачет ротшильд. Волосики рвет на попке. Я говорю: «Я тебе, копилка два уха, сейчас их все выловлю. Только поклянись, что сотню арапчатам отдашь». — «Клянусь». Я — прыг! Плаваю-то я хорошо. На Черноморском флоте служил. Спасателем полгода в Сочах работал. Минут через десять выловил все кюпюры. Догнал кораблик. Вынули меня, отдаю — на тебе, опарыш валютный, твой капитал. А сотню разбей и дитям р; здай. Он: спасибо, спасибо!.. Пожалуйста, говорю.
— Раздал?
Не знаю, жена его только ко мне подошла, молоденькая такая, и говорит: «Вы, говорит, настоящий, хотя и старый. А он — молодой, а гнилой. Стыдно мне за него». А я ей: «Ничего. Не плачь. Я сам был глупый. Тут не гниль, а глупость. Хотя, если, конечно, это дело запустить, то и прогнить можно». Нет, у арабцев гниль сразу гонят.
— А чего же они все бакшиш просят? Так и клянчат бакшиш-то.
— От бедности. Да и что тебе — жалко, что ли? Просит — дай. Есть, конечно, наглецы. Но с этим у меня просто. Две недели тому поехали на пирамиды. Слазил я внутрь. Тесно, как в кутузке. Вылез. Стою, потею. А этот, с верблюдом, тут как тут: «Садись, прокачу». Ладно. Оставил я Пелагеюшку в теньке. Сам залез на верблюда, едем. Метров триста отъехали. А этот шельмец, арабец-то, останавливает посреди степи и говорит: давай сотню долларов. А то, дескать, еще неизвестно, повезу я тебя назад или не повезу. Ей богу, как дитя. Я ж в верблюдах лучше, чем в самогонке, кумекаю: два с половиной года у кыргызов в пустыне да в горах змеюк ловил, потом шоферил под Ташкентом. Мне — что верблюд, что ишак, что газик. Я арабцу говорю: да твоему суслику горбатому красная цена трешник. Вместе с тобой. Бога-то своего побойся. А он — нет: напустил на себя важность и такой, как прям слесарь в ЖЭКе. Давай сотню — и вся любовь. Ладно. Хрен с тобой. Сел я поудобнее, взялся за деревяшку в горбе (они верблюдям деревяшки в горб вбивают), сделал, что надо, — и поехал. Галопом. Верблюд мчится, арабец сзади орет чегой-то. А я верблюжеские секреты-то знаю. Отскакал с полкилометра, остановил верблюда. «Т-х-х!» — говорю. Это, чтоб он ложился. «Т-х-х!» — по-верблюжески значит «лягай». Меня верблюды-то слушаются, как пуделя’. Подбегает арабец, весь волнительный, как после пол-литра. Руки на грудях сложил, чегой-то лопочет. Ну, говорю, сотня? А этот, жадоба: пятьдесят. Видали. У него верблюда угоняют, а он еще торгуется. Ладно. Получи, фашист, гранату. Поднял я верблюда — и в рысь. Через километр: «Т-х-х!» «Сколько?» — «Двадцать пять». По новой. Час я верблюда с арабцем гонял. Тут уж дело на прынцып пошло. Довел до того, он сам мне доплачивать стал, чтоб я ему скотину-то вернул. Вернул я ему его мышонка сколиозного. Ничего с жадобы, конечно, не взял. Хотя и можно было за урок-то. Вот тебе и бакшиш.
Солнце совсем село. Только чуть-чуть изумрудно-оранжево светилась полоска неба. Кто-то прошуршал со стороны бунгало. А потом послышался голос Пелагеи Ананьевны:
— Макси-и-имыч! Ужинать пора! Где ты, Максимыч ты мой?
— Тут я, тут, Пелагеюшка! — Засуетился Максим Максимыч. — Иду, иду.
— Иди, Максимыч ты мой, а то чтой-то есть хочется. Как бы ужин-то не пропустить.
— Иду, иду, Пелагеюшка. Не пропустим…
Да, много всяких историй рассказал мне Максим Максимыч за эти годы. Все и не упомнишь. А жаль…
Давай, Лолик, давай!
Светлой памяти ныне здравствующей и преуспевающей моей первой жены.
А вот и март-месяц. Время поздравлять жён. Ну, поехали…
Я не знаю, что бы я делал, если бы не моя жена Лола. Как бы я путешествовал, расселялся в отелях, летал на самолётах, ел, пил, спал и всё такое?.. Не знаю. Честно.
Это я не потому, что сейчас март месяц — и пепел Клары Цеткин стучит в мужские сердца и кошельки. Нет, я совершенно искренне.
Что бы я делал без тебя, Лолик? Я бы, блин, пропал. Я бы селился, как бомж, в самых худших номерах с видом на какую-нибудь египетскую помойку, опаздывал бы на экскурсии, травился бы салатиками на шведском столе, терял бы мобильники и носки.
Стоило мне, например, один раз в прошлом году съездить в командировку без Лолика — и шесть носков остались одинокими, без пары, как печальные бобыли. Лежат такие мятенькие и разненькие на подоконнике и плачут. Умалчиваю о забытом в отеле кашемировом пиджаке с кошельком в кармане, за которые я получил от Лолика большую воспитательную клизму, совершенно справедливую и полезную, и ещё много о чём умалчиваю. Потому что стыдно.
Но когда Лолик со мной, я спокоен: все носки спарены, все пиджаки сложены, а в окне, вместо помойки, — морская лазурь и влажно-пурпурная, словно бы стонущая от страсти, плоть олеандра. И райские птицы хохочут, как вакханки, в гулких вечнозелёных гротах тропических парков. И холодок бриза. И воркование фонтана. И нега на яву, переходящая в младенческий сон, и младенческий сон, переходящий в негу яви. И я уж не знаю, как бы ещё стилистически извратиться, чтобы сказать спасибо Лолику.
Ну так вот.