Рассказы
Шрифт:
Жора лежал в бунгало, расстелив на лице салфетку, вымоченную в уксусе и, вибрируя салфеткой, как воздушный змей, бурчал:
— Ты видал какие у них тут гусеницы? Видал, какого они размера? Как вещьмешок. Вовк, они мутируют. Это от атипички мутация, понял? Ты, главное, воду не пей, они её прямо из реки Куй берут…
— Квай…
— Ну, Квай. Такой воды напьешься — рога с хвостом вырастут, не то что сарс… Пучит с неё. Тут и у покойника метеоризмы начнутся… Господи! Вот в Харбин назад приедем, клизму себе с уксусом поставлю.
— В
— Всё равно с уксусом клизму. И тебе тоже.
— Нет уж, мне не надо.
— Надо. Потому что ты меня заразить можешь. Ты о ближнем думай. Ходишь тоже…с босой мордой, никакой ответственности. Уксусом не мажешься… Как дикарь. Ой, поскорей бы уж всё это кончилось.
Назад ехали через ананасовое поле. Никогда не видел ананасовых полей. Ананас растет, как капуста. Ели парные ананасы. От тех, что мы обычно едим, они отличаются так же, как порошковое молоко от парного. Или как ячменный кофе — от двойного бедуинского, в котором стоит ложка и от которого сразу хочется запрыгнуть на верблюда и в одиночку объявить джихад всем неверным планеты Земля.
Парной ананас пах какой-то тропической жаркой истомой. Ели молча, постанывая, полчаса.
Жора не ел, только злобно смотрел на нас искоса поверх платка, как нелюбимая жена в гареме на любимую.
— Кирдык вам всем, — сказал он тихо, когда сели в автобус. — Наелись глистов тропических и рады.
Заключительная ночная прогулка по ночному Бангкоку, по китайскому кварталу и «злачным» улицам была для Жоры самым большим испытанием. Не говоря уже о шоу трансвеститов.
Когда после шоу к Жоре подошел миловидный трансвестит, чтобы сфотографироваться, Жора чуть в обморок не упал. В автобусе сидел, шептал в полном ужасе:
— Ну уж это… это уже… спидосарс какой-то получается… Простудифилис, простатит проститутский… — и чихнул. В ужасе обвел автобус глазами.
— Будь здоров, — сказал я Жоре.
— Издеваешься, да?..
Назад летели молча. Никто не чихал.
К первому числу Жора сдал материал: «Мы бродили среди величественных зданий древней столицы Таиланда Бангкока. Грандиозные храмы соседствовали с лачугами бедняков…» Жора обещал написать — и написал. Один раз, правда, Бангкок всё-таки назвал Гонконгом. «Река Куя» один раз проскочила. Но это описки. А так — нормальная мутотень, списанная из книжек.
— Пойдет, — сказал Лютик.
«Величественные храмы» есть, «лачуги бедняков» — тоже. Никакой дезы. Гладко. Чего ещё полковнику надо?
Я протянул Аркадию Аркадьевичу выстраданный мною в течение трех ночей материал. В нем был порыв. Вдохновение. Мне материал нравился.
— Нет, — сразу сказал Лютик.
— Почему? — не понял я.
Шеф помолчал, потом улыбнулся и, ткнув в меня пальцем, весело ответил:
— Дублёр.
Ясно, значит Козлодавов — Гагарин, а я… Вот гебюк…
Зато на следующий день Жора заболел насморком. Нашим, обычным. А я — нет.
Ребята, путешествуйте на здоровье!
Козюлей в пармезане
Если вы находитесь в самолёте и уже взлетели, но ещё не ели, самое время прочитать этот рассказ. Если уже поели, но ещё не сели — тоже ничего. Но лучше до.
Этот рассказ о еде, но не только. Он — о жизни. О судьбе человека в контексте еды.
Сразу хочу предупредить. Все умные люди любили поесть. Пушкин перед смертью просил ягоды-морошки. Булгаков, тоже перед смертью, сетовал: «Не поесть мне больше килечки!» Державин все время объедался щучьей ухой, а Крылов, тот, что баснописец, вообще, как известно, умер от передозировки блинами. Вот.
В моей жизни еда тоже сыграла, можно сказать, роковую роль. Но начну по порядку.
Все началось в детстве.
В детстве, как сейчас помню, папанька сажал меня на колено и говорил:
— Сейчас будем смотреть альбом.
— Абом буим сятеть, — отвечал я, усаживаясь поудобнее и запуская палец в нос. Потому что сидеть на папанькином колене, смотреть альбом и ковырять в носу — тройное удовольствие. Три в одном. Что-то вроде «Старого мельника», душистой азовской тараньки и матча «Зенит» — «Спартак» по телеку. Хорошо!
— Не ковыряй в носу, а то отвалится!
Тараньку отнимают, значит.
— Тям мнёга козюлей, — защищался я.
— Сам ты козюлей, — говорил отец и открывал альбом.
И начиналась сказка. Альбом был об архитектуре. Эйфелева башня, пирамиды, Парфенон, Карнак с Луксором — все это я знал с детства, лет с двух-трех.
Конечно, все это были пока еще «Фефелева басьня», «пимамиды», «Пифинёнь» и «Каняк и Юксёй», но ведь они уже были!
— Вот это что такое? — спрашивал отец.
— Тять-Махай.
— Правильно, Тадж-Махал. А это?
— Пикая на Нийи.
— Правильно, церковь Покрова на Нерли. А это?
— Козюлей.
Больше всего мне почему-то нравился именно Козюлей. В смысле — Колизей. Почему? Не знаю. Было в нем что-то глубоко интимное, то ли связанное с козюлями, то ли с тем, что он был очень похож на гигантский, уже надкушенный пончик. А что может быть вкуснее только что надкушенного пончика? Разве что другой, целый.
И вот как-то так с детства получилось, что я в своем подсознании мечтал именно о Козюлее. Хочу в Козюлей — и всё тут. Но не тут-то было. Помешала еда.
Самое лучшее место в мире — Средиземное море. Италия, Греция… А что такое Италия, Греция?..
Во-первых, это салат. В Италии его называют итальянским, в Греции — греческим. Даже в Тунисе его называют тунисским, только на том основании, что добавляют туда тунца. Я же называю такой салат (без тунца) средиземноморским. Вы умеете делать настоящий греческо-итальянско-средиземноморский салат? Ни фига вы не умеете. Рассказываю.