Рассказы
Шрифт:
Они пересекли площадь и вошли, как он и задумал, в кафе "Кит". Время было обеденное, народу много. К счастью, один из посетителей встал из-за стола, и они уселись рядышком на его место.
– Выбирай, что хочешь, - прошептал он на ухо Хидэ и, скосив глаза на карман джемпера, похлопал по нему ладонью: о деньгах, мол, беспокоиться нечего.
Хидэ взглянула на меню, приклеенное к стене, отвела глаза и, смутившись, сказала тихо:
– Мне все равно. Что ты возьмешь, то и я. Под потолком висел дым от жареной сайры. И он подумал: "Если все равно, то сойдет и сайра". В деревне
– Две порции сай... сай... сайры и рис на двоих!
– заикаясь, крикнул хозяин кафе на кухню.
Может быть, оттого, что утром Ресаку встал слишком рано, он проголодался к обеду сильнее обычного, и потому, получив миску с рыбой, бросил Хидэ: "Ну ешь!" - и принялся уплетать сайру, не глядя на сестру. Однако Хидэ опустошила свою миску раньше его.
– Уже съела?
– спросил он, положив палочки. Хидэ поежилась.
– А я с утра ничего не ела.
В ее миске от сайры осталась только голова и толстые кости. Остальное все исчезло, даже ребра.
– Вкусно было?
– Вкусно, только...
– Хидэ нахмурилась и показала рукой на горло.
Он грустно улыбнулся.
– Ребра трудно проглотить было?
– Да нет, в горле что-то колет. Будто шип вонзился.
"Ну значит, кость застряла", - подумал Ресаку. Надо проглотить комок риса, не разжевывая. Но в миске у Хидэ было пусто.
– Возьми мой рис и проглоти кусок целиком. Глотай, быстро!
Он передал ей свою миску. В деревне говорили в таких случаях: "Глотать со слезами". Может, оттого, что человек, когда рыдает, жевать не может.
Хидэ набивала рот рисом из его миски и, выпучив глаза, проглатывала его. Он легонько стучал ей по спине, озираясь по сторонам. Когда кость наконец проскочила, риса в его миске не осталось.
– Надо мной тоже частенько потешались оттого, что я, когда приехал в город, все давился рыбьими костями, - утешал он смущенную Хидэ, выйдя из кафе.
– Все давятся, пока не привыкнут. Зато городские жители язык царапают, когда едят каштаны.
С большой улицы они вышли на берег моря, и тут он вдруг заметил, что Хидэ шаркает ногами точно так же, как ему послышалось утром, еще до рассвета. На ней были старые кеды, и стертыми подошвами она тихонько шаркала по асфальту.
– Ну конечно...
– прошептал он.
– Что?
– Да так, ничего особенного.
V
Они зашли к хозяину верфи, и Хидэ церемонно представилась, чем удивила Ресаку. "Смотри ты, какая самостоятельная!" - подумал он, вспомнив, как несколько лет назад он сам, пробормотав что-то невнятное, лишь поклонился хозяину.
Уплетая вареные каштаны в каморке на втором этаже сарая, Хидэ вдруг тихонько хихикнула.
– Что это ты?
– удивился Ресаку, но она, как и он на улице, ответила:
– Да так, ничего особенного.
– Разве можно смеяться ни с того ни с сего, когда сидишь за едой рядом с другим человеком?
– рассердился он. Тогда Хидэ, выплюнув в окно червивый кусочек каштана, сказала,
– Просто я подумала, что ты стал настоящим мужчиной.
– Еще чего!
Он почувствовал, что краснеет. И с удивлением заметил, как Хидэ тоже зарделась у него на глазах. Он почему-то смутился, однако не придал этому значения.
– Поживешь в городе года три и тоже станешь настоящей женщиной, сказал он.
Он продолжал есть каштаны, а когда поднял глаза, увидел, что Хидэ стоит у окна и смотрит на море. Она уже не смеялась. Румянец погас на ее щеках. Профиль ее был печален - никогда прежде он не видел ее такой печальной. У него заныло сердце.
– Что с тобой? Каштанов больше не хочешь?
– Нет, каштанов больше не хочу, - сказала Хидэ, щурясь на море. И, помолчав, прошептала: - В городе, говоришь...
Он понял, что сказал не то, что надо. Жестоко говорить девушке на выданье, обреченной жить в глуши: "Поживешь в городе года три..." Но не мог же он сказать, что она должна похоронить себя в деревне ради безнадежно больной матери.
– Ну ладно, не огорчайся. Скоро и ты переедешь в город. Потерпи немного.
Он думал утешить сестру и не предполагал, что она рассердится, а Хидэ вдруг совершенно неожиданно вспылила:
– Ты хочешь сказать, подожди, мол, пока матушка умрет?
Он вздохнул и промолчал. Они долго молчали.
VI
Под вечер Ресаку повел Хидэ на берег моря, хотел развлечь ее немного. Место было не такое уж примечательное - холодная северная бухта, - однако прогулка сверх ожидания чудесным образом подняла настроение Хидэ. Уже само море было ей в диковинку. Хидэ собирала мелкие ракушки на прибрежном песке, играла с набегавшей волной, рисовала палочкой на мокром песке картинки и иероглифы - словом, забавлялась, как дитя, хотя даже здешние дети старше пяти лет не стали бы развлекаться таким образом.
Глядя на Хидэ, он успокоился, и в то же время чувство жалости к ней усилилось. "Я должен много работать, - подумал он.
– Буду прилежно трудиться и заберу тогда мать и сестру в город".
В тот же вечер он отвел Хидэ в баню. В деревне было бы достаточно и раз в два месяца посидеть в бочке с горячей водой, а тут приходилось ходить чаще. Хидэ обещала мыться всего час, однако он прождал ее у бани лишние полчаса.
Наконец Хидэ выбежала из бани, на ходу извиняясь. Увидев ее, Ресаку вытаращил глаза от изумления. Перед ним стояла совсем другая девушка. То ли оттого, что волосы ее были чисто вымыты, или потому, что она раскраснелась после бани, только Хидэ была совсем не похожа на себя.
– Ну вот и красавицей стала, правда?
– сказал Ресаку.
Хидэ усмехнулась и показала ему язык. Даже губы ее были теперь очерчены по-другому.
– Моюсь, моюсь, а грязь все не слезает. Вот потеха! У них в деревне вместо "Вот стыд-то!" говорили:
"Вот потеха!" Знакомое словечко напомнило Ресаку родной деревенский вечер.
Возвратившись в каморку, Ресаку молча расстелил свой единственный матрас.
– Подушку возьмешь себе, - сказал он сестре. Хидэ промолчала, увидев одну постель, только заметила: