Рассказы
Шрифт:
— Ты погляди, какого он цвета, — сказал негр. И он начал озираться по всем углам. Герман Корзина рассказывал, что при этом глаза его то вспыхивали красным огнем, как у лисицы, то потухали. И слышно было, как тяжело он дышит.
— Я требую справедливости, — сказал негр. — Ты вождь.
— Ты бы должен был гордиться таким желтокожим мальчишкой, — сказал Дуум. Он поглядел на ребенка. — Никакая справедливость не сделает его кожу темнее. — Потом оглядел хижину. — Выходи, Рачий Ход, — сказал он. — Хозяин — человек, а не змея, он тебя не ужалит. Но папаша не вышел. А глаза негра то вспыхивали красным огнем, то снова гасли, и он тяжело дышал. — Так! Не по чести получилось, — сказал Дуум. — Каждый
— Назовем его Имеющий Двух Отцов, — сказал Дуум. Сэм Два Отца снова разжег трубку. Он делал это не спеша, угольком, который выхватил пальцами из кузнечного горна. Потом он снова уселся на место. Вечерело. Кэдди и Джейсон вернулись с ручья, и я видел, как дедушка, стоя у шарабана, разговаривает с мистером Стоксом. Словно почувствовав мой взгляд, дедушка позвал меня.
— Ну и что же было потом с твоим папашей? — спросил я.
— Они с Германом Корзиной строили забор, — ответил Сэм. — Герман Корзина рассказывал, как Дуум сначала велел им врыть в землю два столба и набить перекладину. Дуум тогда ничего не сказал о заборе ни папаше, ни негру. Герман рассказывал, что вот в точности так же бывало у них в детстве, когда они с папашей и Дуумом спали на одном тюфяке. Тогда, бывало, Дуум будил их среди ночи и заставлял идти вместе с ним на охоту или принимался тузить их кулаками так, что они от него прятались. Вот Дуум позвал папашу и негра к столбам с перекладиной и говорит негру: — Это забор. Можешь ты через него перелезть? Герман Корзина рассказывал, что негр схватился рукой за перекладину и перемахнул через нее, словно птица. Тогда Дуум сказал папаше:
— Перелезай и ты.
— Забор для меня слишком высок, — сказал папаша.
— Перелезешь — получишь свою женщину, — сказал Дуум. Герман говорил, что папаша долго глядел на забор.
— А можно мне подлезть под него снизу? — спросил он.
— Нет, нельзя! — сказал Дуум. Папаша тут стал оседать на землю.
— Ты не подумай, что я тебе не верю, — сказал он.
— Ну вот мы и построим такой забор, — сказал Дуум.
— Какой забор? — спросил Герман Корзина.
— Забор вокруг хижины этого негра, — сказал Дуум.
— Не могу я строить забор, который мне не одолеть, — сказал папаша.
— Ничего. Герман тебе поможет, — сказал Дуум. Герман Корзина рассказывал, что точно так же бывало, когда Дуум будил их среди ночи и заставлял идти на охоту. Он рассказывал, как на другой день к обеду их настигли с собаками и к вечеру они уже принялись строить забор. Герман Корзина рассказывал, как им пришлось рубить столбы и жерди в пойме ручья и таскать их на себе, потому что Дуум не разрешил им пользоваться фургоном, так что иногда на один столб уходило у них по два-три дня работы.
— Ничего, — говорил Дуум. — Куда вам спешить? А прогулка поможет Рачьему Ходу крепче спать по ночам. Герман Корзина рассказывал, что они возились с этим забором всю зиму и все следующее лето, так что продавец водки успел и приехать и уехать восвояси. Наконец забор был окончен. В тот самый день, когда они вкопали последний столб, негр вышел из своей хижины, положил руку на столб и перемахнул через забор, словно птица.
— Хороший забор, — сказал негр. — Подождите, я вам кое-что покажу. Он перемахнул через забор, вошел в хижину и вышел из нее с ребенком на руках. Он поднял его над забором так, чтобы его было видно с той стороны, и сказал:
— А эта масть как вам нравится? Дедушка снова позвал меня. На этот раз я поднялся и пошел к нему Солнце уже скрылось за персиковым садом. Мне было тогда двенадцать лет, и то, что рассказал Сэм, казалось неясным, незаконченным. Но на голос дедушки я отозвался не потому, что устал от болтовни Сэма, а с непосредственностью ребенка, который стремится отстранить от себя на время то, что ему не совсем понятно. Впрочем, было в этом и инстинктивное послушание дедушке — не от страха наказания, но потому, что мы все верили, что он способен вершить удивительные дела и всю свою жизнь совершал подвиг за подвигом. Все уже сидели в шарабане, дожидаясь меня. Я влез, и застоявшиеся в конюшне лошади сразу же взяли рысью. Кэдди промокла до пояса, но она везла рыбку, хоть и со щепочку величиной. Лошади бежали бойко Проезжая мимо кухни мистера Стокса, мы почувствовали запах жареной свинины. Так пахло до самых ворот. Когда мы свернули на дорогу домой, солнце уже садилось. Запах свинины отстал от нас.
— О чем это ты разговаривал с Сэмом? — спросил дедушка. Мы ехали в странных, почему-то зловещих сумерках, сквозь которые мне виделась фигура Сама Два Отца, сидящего на своем сосновом чурбаке. Сосредоточенный, неподвижный, весь словно из одного куска, он казался каким-то заспиртованным музейным экспонатом. В том-то и дело. Мне было тогда двенадцать лет, и надо было еще долго ждать, пока я преодолею это марево сумерек. Я уже тогда знал, что когда-нибудь все пойму, но к тому времени Сэма в живых не будет.
— Так, дедушка, — сказал я, — просто мы болтали.{36}
ВОЛОСЫ
I
Девчонка эта, Сьюзен Рид, осталась сиротой. И жила она в одной семье, Берчетт их фамилия, у них и свои дети были, двое, а может и трое. Одни говорили, что Сьюзен им то ли родная племянница, то ли двоюродная, то ли в свойстве каком с ними; другие, как водится, взводили напраслину на Берчетта, да и миссис Берчетт не обходили. Женщины — те в особенности.
Ей не было пяти, когда Пинкертон первый раз объявился в городе. Он первое лето стоял за креслом в парикмахерской у Макси, когда миссис Берчетт привела туда Сьюзен впервой. Макси и рассказал мне, как на глазах всей парикмахерской миссис Берчетт три дня кряду старалась затащить Сьюзен (а она тогда была худенькая такая девчонка, глазищи перепуганные и волосы густые, прямые, не белесые, а и не чернявые). Он мне и рассказал, как напоследок Пинкертон вышел на улицу и минут пятнадцать уламывал девчонку, прежде чем уговорил ее зайти и сесть в кресло, а ведь не было до той поры ни мужчины в городе, ни женщины, которым он сказал бы хоть слово, кроме «да» и «нет».
— Ей-ей, не иначе, как он только ее и дожидался, — рассказывал мне Макси.
Так она в первый раз пришла стричься. Пинкертон ее и стриг, а она сидела, съежившись под простыней, — ни дать ни взять перепуганный крольчишка. А полгода спустя она уже наведывалась в парикмахерскую одна и разрешала Пинкертону стричь себя, но все равно походила на крольчишку — лицо перепуганное, глазищи громадные, и над простыней волосы эти, такого цвета, что и названия не подберешь.
Если Пинкертон был занят, говорил Макси, она войдет в парикмахерскую, сядет на скамейку поближе к его креслу, ноги вытянет перед собой и ждет, пока Пинкертон освободится. Макси говорил, они ее так и числили за Пинкертоном — все равно как тех клиентов, что к нему бриться приходили каждую субботу. Раз Мэтт Фокс, второй парикмахер, предложил ее обслужить — Пинкертон был занят, — так Пинкертон как взовьется: «Я сейчас освобожусь, — говорит, — и сам ее обслужу». Макси рассказывал: Пинкертон у него уже работал чуть не год, а до тех пор ни разу никто не видал, чтобы он кого осадил.