Рассказы
Шрифт:
Мул, наконец, остановился, и они его догнали. Собственно говоря, из-за угла они прямиком угодили в самую эту живую картину. Корова уже выскочила из коровника на середину двора. Теперь они с мулом стояли нос к носу, в нескольких шагах друг от друга. Неподвижные, пригнув головы и растопырив передние ноги, они словно составляли две симметричные части единого орнамента, который охотно купил бы всякий любитель буколики, а ребенок выудил бы из хлама, наигрался, поставил рядом и позабыл; голова и плечи Сноупса торчали теперь из подпола, где крышка была откинута и рядом все еще стояло ведро с угольями, а Сноупс торчал, будто зарытый в землю по плечи, как вдова, которую по испано-индейско-американскому обычаю хоронят вместе с мужем. Но опять же все это произошло во мгновение ока. Слишком быстро даже для живой картины; такие вещи даже память не может
— Где они? — крикнула Сноупсу старая Хет. Он не ответил. — Догоняют? — крикнула она. — Они опять на заднем дворе!
Да, они и впрямь уже были там. Корова, видать, хотела вернуться в коровник, но поняла, надо думать, что взяла слишком большой разгон и, позабыв всякий страх, вдруг круто повернула назад. Только этого они не видели и мула не видели тоже, он уже свернул, чтоб не налететь на корову, и они услышали только треск и грохот, когда мул поворотил, споткнулся о крышку подпола и поскакал дальше. Когда они подоспели, мула уже не было. И ведра с угольями тоже не было, но они этого не заметили; только корова стояла посреди двора, там же, где и раньше, неподвижная, шумно дыша, растопырив ноги и пригнув голову, словно ребенок вернулся и убрал одну из своих брошенных игрушек. Они побежали дальше. Миссис Хейт теперь бежала тяжело, хватая ртом воздух, лицо у нее было цвета мастики, и одной рукой она держалась за грудь. Они обе уже выдохлись и теперь бежали так медленно, что мул, огибая дом по третьему разу, нагнал их сзади и перепрыгнул через них, не сбавляя прыти, только грянул короткий, дробный, дьявольский грохот копыт, как насмешливый окрик, повеяло едким запахом пота, резко и отрывисто, и он исчез. Но они упрямо свернули за угол в самое время, когда ему удалось все-таки окончательно исчезнуть в тумане; они услышали, как стук его копыт, отрывистый, дробный, словно короткая издевка, прокатился по булыжной мостовой и замер вдали.
— Ну-с, — сказала старая Хет, остановившись. Она тяжело дышала, сияя радостью. — Тише, друзья мои! Кажется, мы… — И тут она словно окаменела; потом медленно повернула голову, повела носом, широко раздувая ноздри; вероятно, на миг она снова увидела открытый подпол и приступку, на которой, когда они в последний раз пробегали мимо, ведра с угольями уже не было. — Мать честная, да ведь гарью пахнет! — сказала она. — Беги в дом, детка, хватай деньги.
Еще и десяти утра не было. А к полудню дом сгорел дотла. Сноупса в те времена заставали в лавке для фермеров; и в тот день многие постарались его там застать. Ему рассказали, что, когда подоспела пожарная машина и собралась толпа, миссис Хейт, за которой следовала старая Хет с бумажной сумкой в одной руке и портретом мистера Хейта в другой, вышла из дому, прихватив зонтик и накинув на себя новое коричневое, пальто, выписанное по почте, в одном кармане которого была банка из-под компота, набитая аккуратно свернутыми кредитками, а в другом — тяжелый никелированный револьвер, перешла через улицу к соседскому дому, где с тех пор и сидела на веранде в качалке, а рядом, в другой качалке, сидела старая Хет, и обе все время раскачивались, и миссис Хейт сурово, непроницаемо смотрела, как бесчинствуют пожарные, расшвыривая по улице ее посуду, мебель и постельное белье.
— А мне что за дело? — сказал Сноупс. — Ведь не я поставил это ведро с раскаленными угольями там, где невесть кто сшиб его прямо в подпол.
— Но подпол-то как-никак вы открыли.
— Конечно, я. А зачем? Чтоб взять веревку, ее же веревку, она меня сама туда и послала.
— Но послала, чтоб изловить вашего же мула, который ворвался к ней на двор. Теперь уж вы не отвертитесь. Любой состав присяжных в нашем округе вынесет вердикт в ее пользу.
— Да. Уж это точно. А все потому, что она женщина. Только поэтому. Потому что она, черт бы ее побрал, женщина. Ладно. Пускай подает в суд, черт бы ее побрал. У меня тоже язык есть. Я и сам кой-чего могу сказать присяжным…
И тут он осекся. Все смотрели на него.
— Что же? Что именно можете вы сказать присяжным?
— Ничего. Потому что никакого суда не будет. Неужто мы с ней затеем тяжбу? Это мы-то с Мэнни Хейт? Вы, ребята, плохо ее знаете, ежели думаете, что она станет подымать шум из-за простого несчастного случая, который никто предотвратить не мог. Да ведь во всей округе не сыскать более справедливой и доброй женщины, чем миссис Мэнни Хейт. И я хотел бы сказать ей это.
Такая возможность тут же ему представилась. За спиной у миссис Хейт стояла старая Хет с бумажной сумкой. Миссис Хейт преспокойно оглядела людей, не отвечая на их смущенные приветствия, а потом больше на них не глядела. Она и на Сноупса долго глядеть не стала, да и говорить с ним долго не стала тоже.
— Я пришла, чтоб купить этого мула, — сказала она.
— Какого еще мула? — Тут они переглянулись. — Вам надобен этот мул? — Она все глядела на него. — Это обойдется вам в полторы сотни, миссис Мэнни.
— Чего — долларов?
— Да уж само собой, не центов и не никелей, миссис Мэнни.
— Полтораста долларов, — сказала она. — Когда Хейт был жив, мулы стоили дешевле.
— С тех пор многое переменилось. И мы с вами тоже.
— Пожалуй что так, — сказала она.
И ушла прочь. Повернулась, не сказав больше ни слова, пошла, и старая Хет за ней.
— Может, вам подойдет какой другой из тех, которых вы видели нынче утром, — сказал Сноупс ей вслед.
Она не ответила. Обе медленно удалились.
— На вашем месте я не стал бы ей этого говорить, — заметил кто-то.
— Почему такое? — сказал Сноупс. — Ведь ежели б она надеялась взыскать с меня что-нибудь судом за этот пожар, неужто вы думаете, она стала бы приходить сюда да предлагать мне деньги?
Было около часу дня. А около четырех он протискивался через толпу негров, теснившихся перед дешевой бакалейной лавчонкой, как вдруг кто-то его окликнул. Оказалось, это старая Хет со своей бумажной сумкой, которая сильно распухла, а сама она ела бананы, вынимая их из пакета.
— Вас-то я и ищу, — сказала она. Потом отдала недоеденный банан какой-то женщине, порылась в кармане, достала оттуда зеленую бумажку. — Мисс Мэнни велела отдать вам вот это. Я как раз шла в ту лавку, где вы всегда бываете. Вот, держите.
Он взял деньги.
— Что? Миссис Хейт велела отдать это мне?
— За мула. — Бумажка была в десять долларов. — Расписки не надо. Я могу подтвердить, что отдала вам деньги честь по чести.
— Десять, долларов? За мула? Я ж ей сказал — полторы сотни.
— Ну, ежели так, договаривайтесь промеж собой сами. А мне она просто велела отдать это вам, когда пошла за мулом.
— Пошла за… Неужто она решилась сама забрать мула с моего выпаса?
— Господь с тобой, дитя, — сказала старая Хет. — Мисс Мэнни никакой мул не страшен. Ведь ты же сам видел, не слепой.
А потом начало смеркаться, потому что еще стояла зима и дни были короткие; уже близился вечер, когда она увидела две унылые трубы на фоне угасающего заката. Но запах жареной свинины она учуяла еще прежде, чем завидела коровник, который, правда, разглядела только когда подошла близко, там горел костер, и на кирпичах стояла сковородка, а рядом миссис Хейт доила корову.
— Вон как, — сказала старая Хет. — Вы, стало быть, уже обосновались?
Она заглянула в коровник, который был тщательно прибран, вычищен граблями и даже подметен метлой, и пол был заново устлан сеном. На ящике горел Новехонький керосиновый фонарь, рядом был заботливо расстелен соломенный тюфяк и на нем приготовлена постель.
— Что ж, очень даже уютно, — сказала она с приятным удивлением.
Внутри, у дверей коровника, стояла кухонная табуретка. Хет вынесла ее наружу, села у костра и положила рядом свою набитую битком бумажную сумку.