Рассказы
Шрифт:
Луиза назначила себе столько всевозможных лишений, так строго постилась, что епископ счел своим долгом вме-
шаться, дабы смягчить ее непреклонность. Однажды ее стали мучить воспоминания об охоте на лис: в августе они с королем стояли на опушке леса, под сенью дуба, и паж поднес им изумительный напиток, который, чтобы он оставался прохладным, хранили в колодце, в снегу. Ей вспомнился вкус напитка, и ее охватили страшные угрызения совести, тогда она решила назначить себе опасное наказание - терпеть три недели, не беря в рот ни капли воды. Настанет день, когда постаревший Боссюэ в назидание всем напомнит об этом в знаменитой речи, которая прозвучит над гробом герцогини де Лавальер и которую отправят в Рим вместе с первой просьбой причислить усопшую к лику святых.
По прошествии лет Луиза, пораженная десятком необычных недугов, названия которым не знал даже придворный врач, совсем исхудала. От нее остались кожа да кости, она питалась крохами, словно маленький паучок, и на ее лице с трудом различались человеческие черты. Еле слышным голосом говорила она о своем несказанном
Когда ей исполнилось шестьдесят два, ум ее начал помрачаться: я заметила это, потому что она стала звать меня чужими именами - то Жанной, то Доминик, - а слова молитвы теперь часто путались у нее на языке, причудливо перемешиваясь с обиходными и грубыми выражениями. И тут, среди язв и бреда, ее медленная агония перешла в последнюю стадию.
Сестры не оставляли ее почти круглые сутки, стараясь предугадать приход смерти: их охватило сочувствие и лихорадочное желание быть рядом с ней, ибо слава ее святости, распространившаяся по Франции и долетевшая до самого Папы, позволяла надеяться, что в ее смертный час свершатся чудеса, изольется благоухание фиалок. Увы, Господь постановил иначе! Утром всем надлежало идти к семичасовой мессе, исключение сделали лишь для меня - личной служанки умирающей.
Здесь мне трудно подобрать слова, чтобы описать весь ужас происшедшего и поведать о том, как чудесная башня, возведенная с героическим терпением за долгие десятилетия мучений, чуть не рухнула в один миг.
Итак, мы были одни. Луиза, лежавшая на мешке с соломой, выданном ей в нарушение правил, нащупала мою правую руку костлявым кулачком, в который превратилась ее левая рука.
Она распахнула глаза - после многих лет я увидела в них прежнюю синеву, - невероятным усилием воли приподнялась и села. Она дважды произнесла мое имя, а потом, словно подхваченная внезапно налетевшим дьявольским ветром, стала изрыгать ужасные оскорбления в адрес Людовика, переме-
жая их богохульствами и грубой бранью. Король и Бог слились для нее воедино, к их ненавистным именам она обращала страшные проклятия и - тут она перешла на крик - тысячу раз плевала на них во веки вечные!
До возвращения сестер с мессы оставались считаные минуты. Высшая сила повелела мне действовать. Сомнений у меня не было - ни тогда, ни теперь. Бросившись на Луизу и придавив коленями ее грудь, я с силой сжала ей ноздри и губы и не отпускала, пока, вздрогнув в последний раз, она не затихла.
И да простит меня Господь, ибо я совершила сие во славу Его. Аминь.
Письмо Жан-Жака Рycco маркизе Клод де Клерфонтен
СИЯТЕЛЬНАЯ маркиза и, отчего бы и нет, некогда дорогая моя подруга, я собрал дорожные сумки - из овечьего пергамента, ту, в которой хранится мой скудный скарб, и из яловой кожи, в которой лежат ноты и сочинения, рожденные в густой тени Вашего дворца, стоящего на берегу озера. Ухожу, не попрощавшись, пешком, к какому-нибудь другому любезному меценату, который недолгое время (это я уже понял) изволит по-христиански терпеть мои кости и мои капризы. Вы, Ваш супруг маркиз и прочие гости сочтете мое поведение - от-бытие без соблюдения приличий и изъявления благодарности - не поддающимся определению. Впрочем, всякий мой поступок, совершенный за последние три месяца, не поддавался определению и, вероятно, переходил все границы того, что заслуживает прощения. Ну и ладно. Надобно выбирать для концерта подходящие инструменты, а мои инструменты, в сочетании с инструментами Вашего высшего сословия, производят не музыку, а раздражающее разноголосие и шум.
Я рожден, чтобы писать, но затрудняюсь объяснить неописуемые тяготы творчества, в том числе и физические, тем, кто предан исключительно пассивному удовольствию. Эти избранные чередуют обеды с охотой, обмен комплиментами - с концертами, беседы - с балами, за коими следуют полуночные забавы. Вы много читаете, Вы - самая образованная дама во Франции, впрочем, можно сказать, что Вы срываете книги, словно драгоценные ананасы в Вашей оранжерее, словно дары природы, результат неясного процесса, до которого Вам дела нет. Поскольку Вы (против моей воли) долгое время наблюдали меня вблизи, Вам в душу могло закрасться сомнение: книги, которые мы читаем, вероятно, кем-то написаны? В подобном случае Вы наверняка спросили себя:
неужели столь тонкие наблюдения, столь смелые мысли и столь редкая глубина суждений (повторяю Ваши же любезные слова) созрели и появились на свет, обрели выражение благодаря столь грубому существу, как я, коего иной раз хочется сравнить с животным?
В тот единственный день, когда Вам удалось вырвать меня из драгоценного уединения и, упирающегося, притащить в салон, где, как помнится, гостям впервые подавали напиток под названием шоколад, Вы, представляя меня, употребили самые громкие эпитеты, самые щедрые похвалы, долженствующие вызвать восхищение Ваших гостей - разумеется, отблеск их восхищения падал на Вас. Так и дофин Людовик однажды приготовил гостям сюрприз: выступление двух обезьянок, присланных ему в дар каким-то индийским махараджей. В тот вечер среди приглашенных Вами гостей, маркиза, было новое светило парижского общества, юный виконт де Лон-гвиль - обходительный, благообразный, чрезвычайно изящный в своих кружевах, пеной ниспадавших между икрами и лодыжками, убранный старинными маменькиными драгоценностями. Во всяком его жесте сквозила вековая культура. Правы были его предки, устраивавшие резню
Впрочем, столкновения у меня возникали не столько с Вами и с Вашими благородными друзьями, сколько с хитрой и коварной прислугой, сразу унюхавшей, что гость я небогатый, происхождения темного, а поведения чудного, - одним сло-
вом, дармоед, будто прислуживание благородным гостям облагораживает их труд. Спору нет, у меня на лице написано, что я не оставлю им в качестве чаевых и ломаного гроша. Они громко пели и переговаривались. Входили без стука, пытались мести пол и заправлять постель в назначенный час, даже хотели навести порядок в моих бумагах - невежи!
– а однажды, воскресным утром, разбудили меня, принеся кувшины с горячей водой, которую налили в корыто, чтобы я принял ванну: это, как и все остальное, было предусмотрено каким-то высшим руководящим умом. Кстати, кто постановил, что мне полагалось принимать ванну в тот день и в тот час? И что мне вообще полагается принимать ванну: мои земляки считают это занятие опасным, ибо оно усиливает давление на грудь и живот, создавая излишнюю нагрузку для сердца! Ванну советуют принимать на Пасху, это правда, но только умалишенным и больным золотухой. В корыто я лезть отказался: тело - мое, и я делаю с ним, что хочу! Сие священное право в цивилизованной Англии закреплено законом Habeas corpus. Обернув чресла и срамоту кружевной скатертью, сорванной со стола внизу в гостиной, я из чувства протеста побежал мыться на берег озера. Сопротивление, споры, крик и неизбежный скандал. А потом - эта история со штанами! Как-то в субботу один из слуг потребовал, чтобы я вручил их ему для ритуальной стирки. Как же мне опуститься или вознестись, дабы растолковать ему, что надетые на меня штаны из бумазеи - единственные, что я ношу не то восемь, не то десять лет и что голым он не увидит меня даже на виселице? Штаны себе я стираю сам, черт побери, - в дни, когда пригревает солнце! Несчастный совершил ошибку - он стал настаивать, и тут - скажите мне откровенно, моя ль в том вина, - произошло неизбежное: в него попал тупой предмет, на сей раз небольшой - размером с оловянную тарелку, если мне не изменяет память.
Ваш стол, добрая моя маркиза, который я согласился разделить с Вами лишь однажды, заслуженно считается одним из самых изысканных во Франции. Я ел дыню и артишоки - следствия итальянских войн, которые вели Карл VIII и Франциск I (от прочих итогов этих войн следов не осталось). Да, это деликатесы, но они таковы оттого, что экзотичны и почти утратили бы свою привлекательность, будь они доступны простому люду. Нам подали отварную курицу: бесспорно, отменную, но такое блюдо Вы выбрали, дабы косвенно подчеркнуть дальновидность наших Бурбонов. Разве не говорил Генрих IV: "Настанет день, когда у каждого француза в котле будет вариться курица"?
1. Habeas corpus {лат.) - букв.: "пусть ты имеешь тело; пусть ты имеешь неприкосновенность" - начальные слова закона о неприкосновенности личности, принятого английским парламентом в 1079 г. (Здесь и далее - прим. пе-рев.)
Французам, видно, придется еще подождать, но вы, благородные господа, уже сегодня великодушно прокладываете им дорогу.
Кстати, о курице. Я отказываюсь расчленять ее ножом и, тем паче, не стану касаться разложенных на моей тарелке кусков ножом и вилкой, как у меня на глазах делала в тот день Ваша мать, госпожа герцогиня. Мой коллега Вольтер опровергнул теорию о том, что Бог велик даже в малом: дескать, он изначально снабдил нас носом, дабы однажды нам было на что водрузить очки. Вы никогда не размышляли, сиятельнейшая маркиза, над анатомией куриного бедрышка? С одной стороны оно овальное и мясистое, с другой - длинное и костлявое, настоящая рукоятка, готовая к употреблению. Каким изящным жестом можно ухватиться за нее правой рукой! Много лет назад, глядя, как великий Франциск, ученик наследника Люлли, дирижирует скромным оркестром, я обратил внимание, что он держит палочку тремя пальцами, подняв мизинец вверх, - словно подносит ко рту куриную ножку. Ах, я готов признать, что за столом вел себя беспокойно, и не Вы, а Ваши гости испепеляли меня взглядами! Дело в том, что всякая чрезмерность и излишество представляют собой напрасную трату энергии и даже, как говорят иезуиты, оскорбляют Святой Дух: того, кто пьет простую свежую воду, не может не раздражать наука употребления трех разных бокалов и двух рюмок.