Рассказы
Шрифт:
Конев же пока на второй стадии. Я брал его сюда дважды, заботился о нем, теперь он смело рассуждает о тяготах и преодолении. Ну ладно. Все равно в каких–то моментах он был гораздо лучше многих, которые начинали плакать или жлобить. Он, по крайней мере, старается понять. Вот и теперь говорит:
— Знаешь, поморы твои никому не интересны. Никому на фиг не нужны. Ну были, жили, плавали, и что?
— Дело не в поморах, — не люблю я объяснять, а приходится. — Представь, вот все мы русские, гостеприимные, дружелюбные, любвеобильные. Но это официально и сверху. А копни чуть вглубь — мы же злые, как черти. Мы близкого загрызть готовы за малость. У нас гражданская
— Да не верю я в эти сопли.
— Ну и не верь. А я в сказках лоцманских читал: «Чего отец мне преподал, то и я людям память оставлю для спасения и на море убережения. Человек ведь я…»
— Сейчас так не выживешь, хоть в городе, хоть в деревне.
— Деревню ты не трожь, не знаешь. А в городе нечего тогда и стонать по утраченному да смысла искать. Приняли, что волки, и живите так. Только сюда зачем многие едут? Сидели бы дома и пели бессмысленные песни про большие города.
— А я, а мы… — заторопился спорить Конев, но тут быстро–быстро лодка к берегу подошла, из нее пять очень пьяных мужиков вывалилось. Лица у них были грубыми, одежда грязная, движения размашисты.
Конев насторожился:
— Эти точно бесы какие–то, — зашептал.
Мужики меж тем в мрачной решимости устремились к давно стоящей возле нас машине, паркетнику «Ниссану», штуке дорогой, модной, но бестолковой. Торопливо достав из нее бутылку, они жадно пустили ее по кругу. Полегчало. Лица их посветлели, утратили тяжесть. К следующей они уже радушно приглашали нас.
— Мужики, на Индеру не ходите, нечего делать. Мы неделю там, ни поклевки.
— А откуда сами?
— Из Челябинска мы.
— Ну тоже свои, северные, считай.
— Да северные, южные — все русские.
— Да, парни, за вас…
— И мы за вас.
— Вот не думали, что здесь все люди такие приятные. Вчера водка кончилась, так нас какие–то поляки напоили.
— Да здесь всегда так, все братья.
— Чего ж в других местах иначе?
— Это уже сложный вопрос. Но будете у нас в Челябинске, сразу звоните. Вот телефоны. Свозим везде, порыбачим.
— И вы к нам.
— Не преминём.
Быстро так пообщались, мгновенно подружились. Обнялись напоследок с теми, чьих имен–то не успели как следует узнать. А такое чувство братское — аж слезы на глазах.
— Давайте, мужики, удачи! Мы помчались. А вам в Дикий лагерь нужно.
— Туда и едем. Счастливо в пути!
И новые, малознакомые братья наши вскочили в свой «Ниссан». Вернее, водитель вскочил и натужно поехал сквозь песок. Остальные привычно, тяжелой трусцой побежали следом. Еще в нашей видимости они дружно сзади подталкивали низкорослого «японца». Паркетникам в пустыне тяжело.
А нам пути другого не было, только в Дикий. С веселой обреченностью тронулись и мы. Вообще, в Диком лагере ничего страшного нет. Кроме русских мужиков там еще полно леммингов. Такими же веселыми оравами шныряют они повсюду, роются в мусоре, играют в брачные игры. Они гораздо симпатичнее крыс, опять же — дикие зверьки. Поэтому никто на них не обращает внимания. Лишь изредка какой пьяный вознамерится дать пинка особо бесшабашному. Да промахнется по ловкому юрку и с крепким
Мы быстро добрались до деревни по уже знакомой дороге. Опять полюбовались из окон на красавицу–церковь, о которой тщательно печется отец Митрофан. Проехали дальше по улице. Потом она кончилась. Просто уперлась в реку. Дальше пути не было. Дорогам суши наступил конец.
Тупик был запружен несколькими десятками машин. От старых «Жигулей» и «Москвичей» до навороченных «Хаммеров» и «Мерседесов» — всем было тут место. Все стояли рядом, плечом к плечу, и никто не толкался локтями. У всех была одна цель.
Стали быстро разгружаться. На смену созерцательной неге пришел воинственный азарт. Хватило уж красот, пора было брать рыбу. Рядом с нами таскали вещи двое парней из «Хаммера» с московскими номерами. Ярко упакованные, с дорогими снастями, они тем не менее улыбались широко и открыто. Север уже полечил их. Немного позже я увижу одного из них, навзничь лежащего в поморской лодке. Ноги его в кислотного цвета сапожках будут бессильно болтаться в воде. На лице сквозь сон пробьется блаженная улыбка. Он с головой будет накрыт пьяной русской нирваной. Конечно — алкоголь. Но больше — добрая свобода здешних сильных мест.
А пока:
— Парни, пошла рыба–то?
— Пошла–пошла, езжайте быстрей, наловитесь.
— А берет на что?
— Вот на такие блесны, на «тобики». На, бери, у меня много еще. Удачи!
Их лодка отвалила от берега.
А мы принялись искать себе Харона. Спросили у мужика, копавшего огород у ближайшего дома. Тот принялся звонить кому–то по мобильнику. Пока разговаривал, резко сменилась погода. Спряталось солнце, налетел сильный ветер и пошел снег.
— Сейчас Македоныч подойдет, — сказал огородник и, не смущаясь, стал снова перелопачивать землю с насыпавшимся уже толстым слоем снега. — Скоро картофель сажать.
Мы с Коневым понятливо переглянулись.
Македоныч подошел быстро. Странные они, эти поморские старики. Кожа на лице задубелая, словно голенище старого кирзового сапога. А глаза молодые да голубые. Спина сгорбленная, руки — лопаты гребные. А походка твердая, по воде как посуху. Это он когда лодку свою на мелководье вытолкнул да принялся помогать нам вещи таскать.
— Да спасибо, мы сами, — пытались возражать.
Не стал и слушать:
— Чего ж я, деньги возьму и стоять–смотреть буду?
Так и носил наравне с нами, а палатка у меня нелегкая, да байдарка еще тяжелее. Благо тушенки в рюкзаке поубавилось, от спирта половина осталась — разводящий не ленился разводить. Но смотрю, приуныл чего–то мой Конев, призадумался. То ли погода давит, то ли неизвестность томит. Я-то уже знаю, на что иду, мне море в ноги, небо в голову. Кстати, и развиднелось оно опять, разлегчалось. И только я радоваться начал, что вот, сейчас, совсем уже близко тот миг, когда на берегу ты вместе с большой рыбой ведешь свой важный для тебя и для нее спор, что чувствуешь себя природным незлобивым существом, пуповиной–леской связанным с праматерью своей — семгой, тут–то телефон и крякнул последний раз перед лагерем, где связи нет. Смс–ка пришла нежданная. Еще не чувствуя худого, я открыл ее.