Рассказы

Новиков Дмитрий Геннадьевич

Так же неторопливо, как река, правил лодкой старик Македоныч. Есть вещи, о которых не принято говорить, вот он и молчал. Есть вещи, о которых говорить бессмысленно, и он не говорил. Но меня опять черт за язык тянул:

— Македоныч, а вот у отца Митрофана мы были. Вроде ничего мужик, церковь восстанавливает, книги пишет. Вы как к нему в деревне относитесь?

— А плохо относимся, — без заминки, как о давно решенном, отозвался старик.

— Почему? — я сильно удивился.

— Да понаставил всюду крестов своих, новых, не наших.

И таким холодом древнего раскола дохнуло вдруг, что жутью пробежал по коже дальний ветерок. Ведь прошли века, почти забылись

войны, и лишь непримиримая память честной веры не простила дочери своей принятия искуса. Так и вкусившие однажды не простят обмана революции. Будут молчать и помнить.

— Ну что, до дома напрямки? — Македоныч, казалось, не заметил нашего волнения. — Давайте, приезжайте еще. Осенью приезжайте, тут совсем красиво будет. И листопадка пойдет, самая крупная после залома. Приезжайте, остановиться у меня можно будет, изба есть свободная.

— Я очень хочу, я обязательно приеду, — сказал я, а Конев промолчал. Его уже изо всех сил тянуло в цивилизацию.

— Ладно, до встречи тогда. Бог вам в помощь. И мне тоже — гавры еще проверить нужно до полной воды, — старик легко оттолкнулся от берега. Лодка как по маслу пошла по успокоившейся к вечеру воде.

Мы быстро уложили вещи в машину. Хотелось ехать — не тянуть саднящей горечи прощания с любимыми местами. Благо к нам они были спокойны, не назойливы — дали рыбы, ветром приласкали да водой окропили — на том спасибо. Сантименты для тонких душою. Мы же за несколько дней здесь покрылись грубою коркой грязи, копоти, запахов, радости. Мы вновь были сильны для мира. Черт нам был не брат.

А когда выехали из деревни и дорога вновь прошла у моря, не смогли не остановиться на прощание. Был уже поздний вечер. Ветхая серая дымка раненого северного лета висела над водой. Само же море было темно–синее, спокойное и неприветливое, как усталая от жизни старуха. Тихо и замкнуто лежало оно перед нами. Где–то невдалеке покрикивала стайка птиц, сидевшая на воде. Негромко постукивала уключинами рыбацкая лодка, угадываемая в темном силуэте. Размыто чернели всплывающие в отливе камни. Дальше было совсем сине, мрачно, беспросветно.

И вдруг что–то случилось! Что–то чудесное грянуло, произошло! Невероятный, безумный, отчаянно–веселый солнечный луч вырвался из узкой щели между низкими тучами и горизонтом. Он вырвался — и ворвался, и вдруг окрасил все золотом, неприкрытым, непредумышленным золотом счастья. И на темно–синем фоне засверкали, больно глазам и душе, — камни, птицы, поплавки сетей. И возле них, в золотой ладье, медленно перебирал, тянул золотые сети сверкающий человек. В сетях этих светлым золотом билась сиятельная рыба.

Через месяц я позвонил Коневу. Соскучился по нему, да и как–то замолчал он после поездки.

— Не ругай, не ругай меня! Ты же знаешь, что такое Север, — сказала трубка хриплым коневским голосом.

ЖЕЛЕЗНОЕ СЧАСТЬЕ ДОРОГ

Мне свойственны и сдержанность, и скепсис. И я не изменю им здесь. Но это будет трудно. Потому что мне очень сильно повезло. Так редко, но бывало в детстве: идешь из школы, вернее, слоняешься по улицам в приблизительном направлении дома, никого не трогаешь, ничего хорошего от жизни не ждешь — как вдруг сквозь щель дощатого настила за каким–нибудь ларьком «Союзпечати» замечаешь серебряный блеск двадцатикопеечной монеты. Это большая сумма — ты только что пообедал на пятнадцать (взял в столовке суп с рыбьим жиром за десять и картофельное пюре за пять, набрался смелости и попросил повариху — та полила его сверху бесплатною подливкой от гуляша), у тебя пять

копеек на автобус, и тут — негаданное счастье. Двадцать копеек — это мороженое. Или, если в автобусе брякнуть пятаком по кассе, но не опустить его, а билетик открутить — тогда за двадцать пять можно купить в хозяйственном магазине какого–нибудь фарфорового бегемота небольшого размера, с широко раскрытой розовой пастью. Ими почему–то были переполнены хозяйственные магазины. В любом случае, двадцать копеек были большой мальчишеской удачей. Кому–нибудь все это покажется слишком приземленным. Я же просто помню вкус того мороженого.

Так и здесь — когда я с восторгом начинал говорить, что через две недели поеду поездом на восток страны, некоторые морщили лоб, другие — нос. «Вот если бы куда–нибудь в тропики… — вяло говорили они. — А так — Сибирь, бездорожье, грязь, разруха, китайцы…» Отдельные знакомые литераторы даже надменно кивали головами: «Да, звали. Нет, я отказался. Не вижу никакого смысла».

Мне не хотелось разбираться в их причинах. Я-то знал, что меня снова посетила удача. Объять взглядом, измерить колесами всю огромную страну — что может быть прекрасней! Я мечтал об этом в отрочестве — не получилось. Я пытался в молодости — и долетел до середины — до Красноярска. Тщетно старался сделать это несколько лет назад. И вот — приглашают, зовут, в прекрасной и непростой компании, где каждый — зол, писуч и языкаст. В путь, наполненный физическими трудностями и моральными удовлетворениями. Сомнений не было. Было предчувствие вкуса.

Физические трудности

Расстояние — это трудно. Поездом из Петрозаводска в Москву, там — самолетом до Красноярска. Потом — сквозь Иркутск, Улан — Удэ в Читу. Все это за неделю. Долго считал, сколько получилось в тысячах километров. Сразу вспомнилось, как в Южной Корее рассказывал, где живу.

— Далеко до Москвы от вас? — спрашивали.

— Нет, недалеко. Тысяча километров.

— А до Мурманска?

— Тоже рядом. Тоже тысяча.

Смеялись.

А теперь почувствовал масштаб вживую — больше по усталости тела. Душа же ликовала — кругом простиралась Родина. Ушибленности ширью не было. Была восторженность размахом. Каждого из жителей страны нужно в юности провозить до самых до окраин. Чтобы напрочь исчезали мысли о самоуничижении и унижении других. Чтобы учиться дышать свободно и глубоко.

Моральные удовлетворения

Я ехал на восток в опасениях. По телевизору в различных рейтинговых передачах то и дело говорили: там взорвалось, тут протекло, здесь убили, и везде занесло снегом. Это ведь у нас, на русском севере, все более или менее спокойно, живут люди, решают проблемы, делают дела. А на востоке — на востоке другое дело. Меня не так давно попросили из одного глянцевого журнала, мол, напишите нам чего–нибудь чудесно–шокирующее про свой город. Чего–нибудь такое ужасное, чтоб стыла кровь и подрагивали конечности. Ну или в крайнем случае что–нибудь неприятно–смешное, выверт какой–нибудь циничный.

Я долго думал, но так и не смог ничего им написать за пятьдесят долларов. Да и за тысячу не смог бы, наверное. Ну шторм на озере был и набережную разрушил. Ну бичи подрались вусмерть, так это ж везде. Не трогает меня это почему–то. Не будит чувств. А вот девочка новорожденная умирала, в коме уже лежала несколько дней, на искусственной вентиляции — и покрестили ее. И не верили ни врачи, ни родители. А она на поправку пошла. И выздоровела. Друг доктор рассказал недавно, детским реаниматологом он работает. Мне вот это нравится. Глянцу — нет, не знаю почему. В этом Дима Быков лучше разбирается.