Рассказы

Новиков Дмитрий Геннадьевич

Коля же все хихикает:

— Такая наша северная жизнь. Комары да птицы, звери да змеи.

Но советом помогает по–прежнему:

— Ишь, — говорит, — прорва какая. Ты еще попробуй по осени керосином их норы пролить, старики карелы так делали. Да траву по весне сжигай обязательно. Только осторожно — ветер выбирай, чтобы от леса к озеру. Да встречный пал сначала пускай, потом уж основной. Да пара–тройка людей чтоб в помощниках была обязательно, с ведрами и лопатами. А то — не дай бог. Но сжигать траву обязательно нужно. Глядишь, и клещей не будет, и змей окончательно победишь. Хотя как знать, как знать…

И уж потом на вопрос мой о защите дома да бани от них, чтоб не залезли, опять с карельской усмешкой своей:

— Да

не боись, не полезет она, где духом человечьим пахнет. Да и щели забьешь понизу досками. Змея — она тебе не крокодил ведь. Дерево зря грызть не будет…

Попривык я, попривык. И брачных игрищ их насмотрелся, и выходов змеенышей. И того, как однажды голова с коротким обрубком туловища долго, несколько часов ползла ко мне, чтобы отомстить и сохранить честь. Трудно в этом признаться, но даже почти полюбил их, где–то очень глубоко внутри. Потому что увидел однажды, как, испугавшись меня, из клубка вывернулась самочка и побежала вдоль берега. А вслед за ней бросились четыре разгоряченных, но тоже испуганных самца. А один, самый робкий, ринулся в другую сторону. Но быстро очухался, любовь сильнее страха смерти, и перед самыми моими огромными сапогами соскользнул вслед за остальными, боясь опоздать…

Как рассказывал мне однажды мой друг, писатель и охотник:

— Знаешь, я очень люблю зверей. Наблюдать за ними, изучать. Убивать их. Есть их очень люблю. Разговаривать с ними…

Единственно, еще хуже я стал относиться к людям. К одной неприятной категории. Которые на словах стали очень радеть за моих змей. Жалеть их. Говорили:

— Ну как же так. Это же все живые существа. Нельзя их убивать. Нужно косить траву, прогонять мышей. Они тогда сами уйдут.

Я им отвечал тогда, мол, приезжайте, жалейте, любите, ловите и отпускайте в лес. Нет, мы боимся сами, зато знаем, как правильно. И постоим в сторонке, благостные.

Не люблю таких. Есть в них какая–то изначальная, глубокая ложь.

Зато сам, после долгих уже лет, знаю — никто никуда по своей воле не уйдет. Жизнь жестока, а смерть и любовь — две рядом стоящие вещи. Да и какой же рай без змей…

Что у меня тут рай — я понял очень быстро. Ибо каждой твари по паре на этом берегу. Вдоль него плавает ондатра и добывает ракушки со дна озера. По краю земли, иногда тоже ныряя в воду, пластично гуляет норка и ловит то рыбу, то мышь, то змею. В траве прыгают огромные зеленые кузнечики и осторожно вышагивают вальдшнепы. Иногда высунется из гущи ее подростковая голова коростеля, оглянется вокруг, откроет несуразный свой рот и завопит надрывно, будто режут ее. Низко в небе проносятся чайки, кроншнепы, цапли. На том берегу видно, как из зарослей лиственных деревьев то и дело взмывает ввысь пара черных журавлей. За всем этим свысока наблюдает парящий орел. Иногда, впрочем, он садится на столб изгороди и высматривает земную добычу. Зимой окрестные рябины объедают свиристели, снегири и прочие зеленушки. На снегу видны следы лисицы, которая искала что–то под баней, а потом убежала через озеро. К дому приходила ласка, тоже, видимо, за мышами. Осенью в синем небе пролетают голосящие гусиные стада, постепенно выстраивающиеся в стройные ряды. Парами реют лебеди. И вообще — я очень добрый истукан. У меня даже нет ружья…

Однажды заяц в гости приходил. Сидели мы с гостями из Москвы за столом, ели шашлыки, выпивали и наслаждались летним вечером, теплым ветерком с озера и отсутствием комаров, коих этот ветерок сдувал с поляны. Все было вкусно, прелестно, тихо. Вдруг смотрю — в траве что–то шевелится. Что–то слегка возвышается над ней. Я на всякий случай внимательно смотрю за различными шевелениями. Пригляделся — уши. Заячьи. Пасется заяц в трех метрах от нас, никого не боится. Я гостям осторожно его показываю. Они же, две заядлые пушкинистки, которые в любом живом существе видят проявление Пушкина, давай стучать по столу и кричать:

«Пушкин, Пушкин, Пушкин!!!». Заяц послушал это все и убрел печально в лес. Он по–прежнему чурался земной славы.

Девчонок я заранее предупреждал про змей. А они ничего не боялись. Раскинут покрывало в траве, в самом змеюшнике, и загорают целый день. Видимо, нет ничего страшнее жизни в Москве. Так за неделю ни одной не увидели. Я, правда, говорил, мол, не бойтесь, они не бросаются. Главное — не упасть на змею. Одна гостья, Наташка, постоянно везде падала. Способность у нее такая. Вот мы опасались — как бы не на змею. Но молодцом держалась. Только в конце уже своего визита вдруг упала на знакомого мальчика, который помогал ей из лодки выйти. Мальчик лежал и хохотал от радости. Тоже — загорелая змея…

Озеро очень красивое. Длинное, одиннадцать километров, и узкое, есть ли километр — не знаю, оно изогнутым восточным клинком вонзается в массив лиственного леса. Деревья, в основном береза и осина, осенью начинают сверкать золотом и киноварью, и лишь кое–где среди них возвышаются островками вековые темно–зеленые ели. Если видишь такой островок — знаешь — там был погост. Видимо, старые люди сажали их специально на кладбищах. Ель — дерево темное.

Называется озеро тоже интересно. Я спросил как–то у Коли, что такое «крошно». Он ответил — были, мол, в старину такие заплечные берестяные туеса особого плетения. Чем больше ягод ли, грибов ли, другой лесной еды клали в него, тем длиннее он становился. Вот и озеро такое же длинное, будто полное рыбой. Потом на Белом море в селе Нюхча, в тамошнем зачатке музея, который местные бабушки называли «хламной сарай», увидел и узнал, что есть и русские «крошны», доски с наплечными ремнями и держателями для тяжелого мешка, чтобы спине было прямее, легче при перетаскивании тяжестей.

По берегам Крошнозера лежит несколько поселений, сельг по–карельски. Деревня Крошнозеро самая большая. Ганганалица, название берущая от ганга, старинного долбленого челна. Там, по преданию, было сделано первое в Карелии кантеле. Горка. Рыбка. Спиридоннаволок. Ёршнаволок. Все деревни карельские, старинные, поэтому есть у них истинные имена. Тот же Ёршнаволок по–правильному называется Кишкиниеми, где «кишки» — ерш, а «ниеми» — наволок, мыс. Есть еще, вернее была, таинственная деревня Плекка. Сейчас на месте ее только буйнотравье да темные ели погоста. Куда она делась, почему сгинула — местные отводят глаза и говорят, что не знают. Лишь однажды Коля проговорился, что деревня была полностью раскулачена и выселена. Куда можно выселить из этого медвежьего угла?

В деревнях еще сохранились старинные двухэтажные карельские дома, покосившиеся, но могучие, словно те старики, что в былые времена расчищали поля от огромных валунов и вручную копали канал в каменистой почве, где сейчас бежит речка возле моего дома. В Горке стоит и старая часовня. Лет ей, говорят, столько же, сколько и деревне, а с какого года деревня — никто не помнит.

В озере рыбы нет. Теперь, пообщавшись с крошнозерскими карелами пять лет, я знаю, как нужно правильно отвечать на нелепый вопрос — есть ли в озере рыба. Так же, если спрашивают, где собрал столько грибов, ягод, нужно говорить — в лесу. Зверя, птицы тоже нет. Все плохо. Практически голодаем. При этом самое трудное — сдержать так и лезущую на лицо победную улыбку.

Но вот раньше рыбы действительно было много. Коля рассказывал, что в колхозе было две рыболовные бригады. И когда он шел со школы домой мимо рыбаков, те передавали ему для родителей рыбину, судака или щуку. Так говорит, что часто не мог нести ее в руках из–за тяжести, и потому тащил за собой по снегу.

Потом кто–то умный, пекущийся о счастье на всей земле, решил, что нужно осушить окружающие мелкие ламбы, бывшие нерестилищами. Для блага всего человечества поля важнее, а природа глуповата. Сейчас нет ни полей, ни нерестилищ.