Рассвет наступит неизбежно [As Sure as the Dawn]
Шрифт:
— Удобный ответ, потому что ничего не говорит. Я тоже одинок, но из этих слов ты обо мне ничего не узнаешь.
— Давай лучше поговорим о чем–нибудь другом, — сказала Рицпа, чувствуя, как колотится ее сердце. О Боже, только не сейчас. Он никогда этого не поймет. Тем более, в таком настроении и таком состоянии.
Атрет встал, испытывая явное волнение.
— Ты обещала, что никогда не будешь мне лгать.
— Я ни разу тебе не солгала.
— Тогда расскажи мне правду.
Рицпа долго молчала.
— Сколько правды ты хочешь знать, Атрет?
— Всю.
Она долго смотрела ему в глаза.
— Мой отец пил, — медленно сказала Рицпа. — Пил много. Иногда до такого состояния, что вообще не соображал, что делал. Начинал кричать на всех, как ты, крушить все вокруг себя, бросаться на людей. В том числе и на мою маму. — Вспомнив все это, Рицпа судорожно вздохнула. Рассказывать об отце дальше ей хотелось примерно так же, как Атрету хотелось вспоминать арену. Сцепив руки, Рицпа попыталась унять дрожь. Потом она задумчиво посмотрела на Халева, ползающего вокруг ножек дивана, на который только что уселся Атрет. — И вскоре, после того как моя мать умерла, я убежала из дома. — Рицпе не хотелось вспоминать то, что произошло с ней потом.
— Сколько тебе было лет?
— Одиннадцать.
Атрет нахмурился, подумав о том, каково пришлось этой маленькой девочке в таком городе, как Ефес.
— И где же ты жила?
— Где придется. Под мостами, в пустых ящиках возле пристани, в брошенных жилищах, на ступенях — везде, где только можно было укрыться.
— А что же ты ела?
— Воровала все, что попадалось под руку, убегала, когда меня ловили. В воровстве и в побегах я набралась опыта. В искусстве выживания меня можно было сравнить разве что с крысами, которые могут выжить где угодно. Никогда я не делала только одного — не просила милостыню. — Рицпа тихо и грустно усмехнулась от таких воспоминаний. — Слишком была гордой для этого.
Атрет долго молчал, прежде чем спросить:
— А ты когда–нибудь?..
Пальцы Рицпы побелели. Она посмотрела на него. В ее блестящих от слез глазах читалась бесконечная боль. Она знала, о чем он хотел спросить. Даже после Семея, искупления и спасения это не давало ей покоя, заставляло испытывать стыд и боль.
— Продавала ли я себя? — договорила она за него. — Да. Когда голод и холод были настолько сильны, что я не знала, доживу ли до утра.
Атрету стало не по себе.
— И сколько раз?
— Дважды.
— Семей?
Она покачала головой.
— Он нашел меня лежащей без сознания у дверей той лачуги, в которой я тогда жила. Он отнес меня к Клавдии, одинокой пожилой верующей женщине. Она накормила меня и ухаживала за мной, пока я не поправилась. Семей часто приходил ко мне. Он научил меня читать. Семей и Клавдия любили меня. Никто прежде не относился ко мне с такой любовью. Они помогли мне поверить в Христа. Другие верующие тоже отнеслись ко мне с большой любовью. Они любили меня такой, какой я была, несчастной и потерянной. Погибшей. Как мне казалось, навсегда. Но когда Иисус искупил меня, Он стал моим Спасителем. Тогда Семей попросил меня стать его женой.
— И ты стала добродетельной в их глазах, — сухо
— Та добродетель, которая живет во мне, исходит не от меня, а от Господа, Атрет. — Когда я призвала Иисуса войти в мое сердце, Он омыл меня…
— В реке, — сказал Атрет, презрительно усмехнувшись.
— Бог снова сделал меня личностью. Я действительно воскресла. — Рицпа видела, какая борьба происходила в душе Атрета, когда германец слушал ее. Он не хотел ей верить. И ей так хотелось, чтобы этого в ее жизни не было. — И с тех пор как я оказалась в доме Клавдии, я больше никогда не лгала, не воровала, не продавала себя. И в своей жизни перед Богом, Атрет, я знаю, что больше никогда этого не сделаю.
Атрет верил ей, но легче ему от этого не становилось.
— Я надеялась, что ты никогда не спросишь меня об этом, — сказала Рицпа дрожащим от слез голосом. Она всмотрелась в его лицо. — Прости меня за ту боль, которую я тебе причинила.
Атрет действительно испытывал невыносимые душевные муки. В нем закипал гнев против чего–то неведомого. Он сам не знал, какие еще он испытывает чувства, кроме борьбы с самим собой и с тем, что только что услышал. Но кое–что было предельно ясно.
— Ты знаешь, что делают в Германии с такими женщинами, как ты? — хрипло произнес он. — Обрезают волосы и топят в болоте. Это самая быстрая казнь. Чаще отец и мать такой девушки, или ее муж, отрезают ей нос и бьют плетьми. Если она выживает, ее выгоняют из села и отпускают жить в изгнании.
Рицпа ничего не сказала. Халев приполз обратно к ней и сел возле ее ног, радостно захлопав в ладоши. «Мама… мама…», Рицпа наклонилась, чтобы поднять его.
— Не прикасайся к нему!
Она вздрогнула и медленно выпрямилась, опустив руки на колени и закрыв глаза. Халев заплакал.
Атрет поднял его, разбросал по дивану несколько подушек и усадил мальчика среди них. Халев моментально успокоился.
— Кто еще знает о твоем прошлом? — спросил Атрет, снова зашагав по комнате.
— Все верующие в церкви Ефеса.
Атрет остановился и уставился на нее, на его скулах заиграли желваки.
— У тебя хватило гордости рассказать об этом стольким людям?
У Рицпы снова навернулись слезы на глаза.
— Нет! Я свидетельствовала, когда приняла Христа, а потом делала это всякий раз, когда Господь призывал меня это делать.
— Зачем?
— Чтобы помочь другим подобным мне людям найти свой путь из той тьмы, в которой я жила.
Атрета захлестнула новая волна гнева.
— Зачем ты рассказала это мне? Зачем ты рассказала мне это сейчас?
— Ты сам просил. Я же сказала, что никогда не солгу, — тихо ответила она.
— Лучше бы ты солгала!
— Лучше для кого?
— И что мне теперь делать?
Дорогой Господь, неужели этим все и должно было кончиться? Рицпа посмотрела в голубые глаза Атрета и увидела в них смерть.
— Что, по–твоему, я должен сделать с тобой сейчас, когда все о тебе знаю?
Боже, успокой мое трепещущее сердце. Он разгневан, ему больно, и он имеет право лишить меня жизни. Да будет воля Твоя. Я доверюсь Тебе. Я готова доверить Халева в Твои руки. Только, Господи, прошу Тебя…