Рассвет пламенеет
Шрифт:
— Частная, беспочвенная болтовня человека, лишенного здравого смысла.
— По поводу открытия второго фронта союзники вам ответили, что не созрело время?
— Вы так полагаете?
— Я говорю, что знаю.
— Вы или мало знаете, или умышленно допускаете неточность. По поводу высказывания господина Трумэна, например…
— Вам видней, — процедил пленный.
— Между прочим, в газете «Нью-Йорк таймс» 24 июня 1941 года господин Трумэн писал: «Если мы увидим, что выигрывает Германия, то нам следует помогать России…». Как вас это устраивает?
Пленный нахмурился, промолчал.
Киреев сложил перочинный нож, положил его в карман.
— Вы заблуждаетесь, — сказал он, — если думаете, что русские рассчитывают на своих «союзников». Мы рассчитываем и полагаемся на собственные силы.
Пленный прищурил здоровый глаз и словно впился взором в спокойное лицо полкового комиссара. Его разорванное веко дрожало.
Глядя на него сверху вниз, Киреев подумал: «Ведет себя с чувством барского презрения, а у самого поджилки дрожат». После паузы он продолжал:
— Господин Трумэн в своей статье сделал определенный вывод. Об этом вы умолчали. «Таким образом, — писал он, — пусть они убивают как можно больше». Вот каково его пожелание.
Пленный, задумавшись, молчал.
— Благодарю вас, господин офицер связи, за откровенность, — сказал Киреев. — И до свиданья.
— Я ничего не сообщил такого, за что можно было бы благодарить, — возразил пленный, покосившись на него.
— О, все же сказали кое о чем. Не замечая, вы приоткрыли вашу веру и ваше неверие.
Повернувшись к солдату, Киреев сказал:
— Уведите пленного.
Офицер внезапно выпрямился.
— До свиданья, господин полковник. Возможность встречи не исключается.
Киреев засмеялся.
— Да. В Берлине, вероятно, когда вас репатриируют на родину.
Пленного увели. Провожая его взглядом, Киреев стал рядом с Рождественским и тихонько коснулся его плеча своим плечом.
— Слышали? — спросил он равнодушно, кивком головы указав в сторону уходившего пленного. — Смотрит то с ненавистью, то со страхом, — лощенный солдатик. Между прочим, соки из него выжаты, как из лимона. Пуст. Мысли по трафарету. Стандартная заученность. И все же не случайно в среде немецких офицеров процветает такая вера в то, что второго фронта не будет. — Наклонившись и чуть приподняв руку, как бы намереваясь отсечь сомнения, Киреев вдруг предложил: — Идемте-ка обедать. Хозяйка обещала угостить борщом.
Они вошли в хату. Пахло залежавшимися яблоками и хвоей. Хозяйка, шлепая босыми ногами по чистенькому земляному полу, хлопотала у печи. В окна с деревянными жалюзи свет проникал слабо. По-видимому, в эту осень решетчатые ставни давно не приоткрывались. Большую часть времени люди отсиживались в погребе. Полумрак жилого помещения дополнял ту угрюмость, какая все еще была заметна на лице хозяйки. Она поставила на стол две тарелки с борщом, нарезала хлеба и, отойдя к печке, стала приготовлять посуду для второго.
Когда хозяйка поставила тарелки с дымящимися галушками и налила сметаны, Рождественский не выдержал, спросил:
— Что же вы, мать, сумрачны больно? Или жизнь не веселит?
— А какая тут жизнь, — проговорила хозяйка.
— Еще поживете, что вы?
— А я не о себе… — она быстрым движением поправила платок на голове. — У меня же двое, как вы. Только не знаю, где. Тяжко шевелите ногами за немцем. А когда от него, так где и прыть-то у вас бралась.
Мгновение Рождественский не жевал, положил на стол вилку. Но тотчас же почувствовал толчок под столом. Взглядом Киреев говорил ему: глотай! Рождественский стал глотать, почти не жуя. В эту минуту он вспомнил слова Марии: «Ох, казаки, казаки, как мы вас ждали!».
— Круто по нашему адресу, — сказал он после паузы. — Что же, промолчать придется.
— Я не первая, а хочу быть последней.
— Ругаться?
— А то ж… калякали с бабками в погребе, было бы поздравить-то с чем.
— Будет с чем.
— И вот же, просим, сделайте милость, чтоб было за что.
— Будет скоро!
— А мы знать хотим, когда это станет? Чтоб вылезти из погреба, в хате бы спать. В поле картошка не копана, хлебушко гибнет. Какое разорение колхозу — корм скотине, приготовленный к зиме, теперь не в пору переводим.
Неожиданно вблизи ударил снаряд. Тоненько зазвенели стекла в окнах. Рождественский посмотрел на хозяйку, ожидая: вот бросится вон из хаты. Но — нет! она глубоко вздохнула, плотнее сжимая губы, и продолжала стоять посреди хаты, вслушиваясь.
Комиссары тихонько выбрались из-за стола, поблагодарили хозяйку и вышли на улицу.
— В поле картошка не копана, хлебушко гибнет, жалуется наша хозяюшка, — заметил Киреев с теплой улыбкой, осветившей его умное, выразительное лицо. — Вы понимаете, Александр Титыч, что вопрос нашей победы для этой простой русской женщины — вопрос ее жизни. Перед воинами она готова поставить на стол все, что в доме есть. И тем не менее проявление ее любви к нам основано не на каких угодно условиях, и не только оно потому, что мы свои, советские люди… «Тяжело шевелите ногами за немцем!». Замечательно сказано, честное слово. Советскую армию мы-де, мол, славим не только за то, что она — армия моих сыновей, но и за монолитность фундамента, на котором построена эта армия — она должна от оккупантов защищать честный, свободный, навеки раскрепощенный общественный труд. Вот почему женщина и говорит: «А то ж… калякали с бабами в погребе, было бы поздравить с чем…». Кстати, — Киреев расстегнул планшетку, достал из нее большой лист бумаги, — вы сегодня проводите поротную санобработку, люди соберутся в кучу, — поздравьте-ка солдат и офицеров с окончанием гизельской операции. Возьмите — это обращение к нам Военного Совета группы наших войск. В нем очень выразительно цифрами сказано о нашей победе.
Побанились в этот день люди из первой роты. Затем все очутились в пяти-шести хатах, прилегающих к дому, где расположилась хозяйственная часть батальона.
Петелин рассказывал Симонову о настроении, о желании солдат его роты. И Рождественскому, наблюдавшему со стороны, казалось, что он впервые видит на исхудавшем лице лейтенанта такую сосредоточенность.
— Слушайте, товарищ майор, — вдруг простодушно воскликнул Петелин. — Пуганная ворона курицы боится, а только пообвыкнет — коршун ей нипочем.