Рассвет пламенеет
Шрифт:
— Дела не важны, — тупо пробурчал Макс. — Нужно что-то предпринимать.
— Прежде всего надо поступиться тем, чего мы все равно не получили бы! — решительно заявил глава миссии. — Поступиться Ираном и всем нерусским востоком. Как ни велико было желание пробиться поглубже в эти страны, но отказаться от них гораздо легче и практичней, чем потерять то, что уже почти в нашем кармане. Необходимо успокоить американских промышленников, оторвать Америку от этого противоестественного союза с Россией.
— Вы правы, господин Редер, — охотно согласился Макс. — Но как мы станем призывать к логике того, у кого ее не было и нет?
— «Призывать», — зло повторил за ним Редер. — Разве не мы сами правим империей?.. Лишь вот такие, как эти лихтеры и зики, и всякие там другие запуганные людишки, лишь только они воображают, что фюрер — это бог. С нами этот бог обязан разговаривать иначе. Он должен понять, что нам сейчас важен сепаратный мир с союзниками России. Один деловой человек, очень высокопоставленное лицо в Америке, в определенных кругах заявил: «У немцев — замечательные солдаты. Приходится сожалеть, что Соединенные Штаты воюют против них, а не бок о бок с ними против Красной России». Неплохо ведь сказано?
— Меня несколько пугает такой вопрос: на каких правах мы можем оказаться в союзе с Америкой? — сказал Макс. — Это немаловажно для нас, господин Редер.
— На равных, — я же только что сказал, что им нужны наши солдаты. Наши солдаты — а их вооружение!.. Езжайте, доложите о плачевном состоянии дел на фронте, Макс! Объясните, что с таким командующим, как Клейст, мы не добьемся победы и будем разгромлены на Кавказе!
Затем Редер погрузился в думы. Он сидел на своем излюбленном месте в своей излюбленной позе — развалясь в мягком кресле, несколько напоминая собой поваленный, набитый сеном мешок. Свет в номере они не зажигали. Как Редер, так и Макс — оба они немного проговорились друг перед другом и теперь старались сделать вид, что неудобные слова были сказаны ими вопреки их настоящим точкам зрения, под влиянием волнения нервов.
— Да, — не вытерпев тягостного молчания, заговорил Макс, — этот сумасшедший Клейст — ученик фюрера — напоминает мне одного персонажа из некой поэтической чепухи. Позвольте, я расскажу вам? Однажды я слышал какую-то балладу, кажется, под таким названием — «Ученик чародеев». Этот ученик проникал в тайны учителей и обладал сверхъестественной силой: мог, например, приказать венику отправиться с кувшином за водой. Но от обилия власти он потерял чувство меры, а затем и голову, потому что оказался не в состоянии справиться с вызванными им магическими силами. Как бы не случилось чего-нибудь такого и с нашим Клейстом! Еду, добьюсь его отстранения! Я докажу, что он не то, что для третьей империи нужно сейчас!
— Докажите, Макс, что Клейст — бездарность!
XXXI
Похудевшее, бледное лицо Рождественского почти сливалось с белой наволочкой. Он лежал, вытянув поверх одеяла руки, продолжая свой обычный, ежедневный разговор с лечащим врачом.
— Больше месяца, доктор, как я с повязкой. Хотя бы на короткое мгновение вы могли представить мое положение, тогда поняли бы…
— Но вы отказываетесь понимать меня, капитан… Прошу вас, наберитесь терпения. Ведь у доктора есть и свое положение…
— Мне всю жизнь приходится сдерживать самого себя, и вот живу, как на тормозах. А наши уже погнали врага… Не в силах я, ну, понимаете, я не могу так дальше… Скажите, когда же?
— Через неделю мы снимем повязку. Но ведь все равно сразу не выпишу же я вас, не могу я так поступить…
Помолчав, кусая губы, Рождественский спросил:
— Так это точно, что я буду видеть?
— Всем сердцем желаю…
Вечером Рождественский сидел у окна и слушал, как с шумом и грохотом проходили поезда со стороны Баку. Ему казалось, что движение к фронту с каждый днем все нарастало. И от этого усиливалась тоска, не давали покоя большие, горячие мысли: «Что же, что будет с глазами? Неужели я оторвусь, потеряю дивизию, отстану от батальона?».
Несколько дней подряд Рождественский улавливал слухом чье-то близкое дыхание, а иногда и шорох одежды. Ему казалось, что словоохотливая медсестра Ануш в эти минуты разговаривала с ним с какой-то подчеркнутой вежливостью. И в то же время ее тон становился бесстрастным. Сейчас повторялось то же.
— Ануш, кто здесь, кроме тебя? — неожиданно спросил капитан.
— Никого нет, — ответила сестра, помолчав. — Я одна.
— Но я слышу… дыхание… Не твое дыхание, Ануш…
— Вам показалось, что вы…
— Вблизи дышал кто-то. И вот, почудилось что-то знакомое. Странно…
Смутившись, медсестра скорбно смотрела в лицо больного. Она не находила, что ответить. Тем временем, мягко ступая на носках войлочных тапочек, девушка в больничном халате поспешно скользнула из палаты в коридор. И все же комиссар уловил шорох жесткого госпитального белья. Даже эта легкая поступь показалась ему знакомой.
— Допустим, что мне почудилось, Ануш, — сдержанно проговорил он. — Но зачем постоянно открывается дверь в мою палату?
И снова медсестра не нашла что ответить.
Когда Ануш ушла, Рождественский встал. Выкидывая перед собой трость, он начал исследовать палату. Наткнулся на вторую табуретку и сразу понял, что здесь засиживался кто-то, наблюдая за ним. Но кто? На второй день любопытный посетитель не появился. Все следующие дни Рождественский караулил, ждал, что услышит чье-то дыхание, вслушивался, но в палате было тихо. Ануш не задерживалась и говорила с ним, будто делала усилие над собой.
— Сегодня шторм на море? — спросил Рождественский.
— Да, товарищ капитан, очень сильный шторм.
— Бушует, — улыбнувшись, сказал Рождественский. — Неугомонная сила это море.
— Вы тоже неугомонный, — усмехнулась Ануш.
— А меня не обманывает доктор, что завтра?..
— Нет, не обманывает. Завтра они снимут повязку.
— Я немного волнуюсь, — признался Рождественский.
— Напрасно. Вам бы крепиться следовало.
— Завтрашний день для меня — это все!.. Завтра решится судьба моя. А как хочется, милая Ануш, видеть, видеть… Все видеть!