Рассвет пламенеет
Шрифт:
Лена внимательно смотрела на него. Голова ее была высоко поднята, потемневшие глаза расширились. От этого у настороженного Рождественского сердце стало биться тише. Что-то из глубины души побуждало его вскрикнуть: «Не надо! Пусть между нами все останется так, как было прежде». Но он так и не успел ничего сказать. Лена в это время сделала последний и решительный шаг. Подступив вплотную, положила свои руки ему на плечи и, жаром дохнув в лицо, быстро заговорила. Так быстро, что он почти не разобрал слов, а только разглядел, как пылали ее лицо и глаза, как болезненно дрожали красиво изогнутые, небольшие губы. Его руки тотчас медленно и тяжело, как бы вопреки его желанию, приподнялись. В ту же минуту Лена затрепетала от боли и стыда, почувствовав, что он отстраняется от нее.
— Так я схожу за чаем, — негромко, но твердо сказал он, отступив на шаг. Подчеркнуто медленно взял чайник и, не произнося больше ни слова, полез из вагона.
Лена побледнела от стыда. Устремив глаза на спину удаляющегося комиссара, в замешательстве она порывалась то окликнуть его, то молча побежать за ним. Так и не приняв решения, невольно сделала шаг вперед. Затем, будто встрепенувшись, выскочила из вагона, бухнув на цементированную платформу каблуками кирзовых сапог. Рождественский тотчас оглянулся, медленно остановил на ней предостерегающий взгляд. Лена увидела в этом взгляде столько укора, что сразу остановилась и замерла.
— Вагон без присмотра оставлять нельзя, — сказал он ей, затем натянуто улыбнулся и, смягчив голос, добавил: — Я схожу один, подождите здесь.
— А я и не собираюсь уходить от вагона, — неожиданно дерзко сказала Лена, чувствуя, что говорит это как во сне.
И странное дело — после этих слов она вдруг почувствовала облегчение. Гнаться за краденым счастьем не стану, — подумала она, стоя у раскрытых дверей вагона.
Туапсе было конечной железнодорожной станцией. Эшелон с батальоном Симонова туда прибыл утром. Высадившись, тотчас погрузили на повозки пулеметы, противотанковые ружья и боеприпасы, продукты питания и всякое прочее несложное воинское имущество. Выстроившись по-ротно, двинулись горной дорогой на северо-запад.
Слева металлически-холодно блестело Черное море. Вдали на нем ни единого пароходного дымка. Широкие водные просторы угрюмо пустынны. Однообразно тусклы и крутые, заросшие лиственным лесом горные склоны. Справа над усеянной гравием дорогой нависал серый известняк, из которого выползали и свешивались книзу змеинообразные корневища. В это время года мрачно и запущенно выглядели и прилегающие к горной грунтовой магистрали дачные постройки. Возле них можно было увидеть валяющиеся обломки водосточных труб, куски битого кирпича, колотую черепицу, сорванные ветром и размятые на дороге сучья деревьев. Всюду признаки стоянок проходивших здесь воинских частей. На месте заборов и оград валялись мелкие щепы и кучи раздуваемого резким приморским ветром пепла от костров. Что удобно было сломать — ломалось и жглось, лишь бы сварить кашу и обогреться у огонька.
Пеший поход в горах батальоном был начат недавно, но на душе у людей уже стало невесело. Шагают рядом с телегами — лица суровые, глаза недоуменно расширенные. Смотрят на море, на горы и удивляются: какая местность!.. И как непохожа она на далекие лесостепные родные долины… Дорога петляет вправо, влево; кружит берегом, прижимаясь к высоким скалам. То она вдруг разбегается под гору, то утомительно долго тянется вверх. Приходилось поддерживать накатывающиеся на лошадей повозки, — спуски блинные — два-три километра, а то и больше. А на подъемах помогали коням, хватались за постромки, за вальки, с боков подпирали в грядки телег. «Вперед, вперед, милые-э…» — покрикивали ездовые.
— Знаешь, Андрей Иванович, — на первом же привале сказал Рождественский, — для спусков нужно приспособить деревянные тормоза под колеса, — это во-первых.
— А во-вторых?
— Во-вторых… — Рождественский в эту секунду встретился взглядом с Леной, прислушивавшейся к его голосу. — Товарищ Кудрявцева, отдых нужно делать сидя. А вы стоите! — сказал он сухо, между тем как в груди у него что-то дрогнуло и жаль стало этой хорошей уставшей девушки. Пожалел уже, что замечание сделал ей неласково. — Во-вторых, мы должны разумно пользоваться спусками: можно, не останавливаясь устраивать людям дополнительный отдых, — продолжал он, отвернувшись от Лены.
— Садить на телеги? Это, пожалуй, хорошее дело, — согласился Симонов.
— Хотя бы менее выносливых. А наших женщин — в первую очередь.
— Товарищ майор, разрешите выломать одну доску от пола? — в это время к Симонову обратился помпохоз Дубинин, кивнув на опустевший домик. — Нам бы на растопку кухонь.
— Разве дров в лесу не стало? — быстро проговорил Симонов. — Какая нужда заниматься разрушением дома?!..
— Да там и пола-то осталось доски две или три, — заметил Рождественский, желая поддержать помпохоза. — Сырыми же дровами до утра кухни не сварят обеда.
Симонов недовольно отвернулся от них; знал, как необходимы сейчас сухие дрова для кухонь. Усмехнулся грустно, махнул рукой и, отойдя к одной из хозповозок, тяжело полез на нее. Взобравшись наверх, прилег на спину, закинув одну руку за голову. Привык Андрей Иванович строить, создавать; разрушение же созданного всегда вызывало в нем угрызения совести. Продолжая лежать, он старался не слышать ударов топора и треска ломающихся половиц в заброшенном домике. Эти звуки, однако, сами вливались ему в уши, вызывая досаду и раздражение.
— Устал, Андрюша? — услышал Симонов голос Магуры, подошедшей с другой стороны. — Я хоть немного подъехала, а ты на ногах всю дорогу. Устал, а?
— Нет, почти не устал… — отозвался он, поворачиваясь к ней лицом. — И чтобы это случилось как можно позже, решил вот полежать… А то ноги скоро затекать станут, — помолчав, добавил он откровенно.
Лена слышала этот простой разговор Симонова с Магурой. Ей стало еще грустнее и обиднее. Она поднялась и пошла. Куда она шла, сама не знала, но продолжала шагать между отдыхающими солдатами, сидящих прямо на земле и на камнях. Море, казалось, придвинулось еще ближе к горам и не утихало. Порой Лене чудилось, что оно бьется где-то совсем под ногами. Временами оттуда будто слышится что-то похожее на вопль. Незнакомое оно было ей — море, и казалось страшным. Затем она присела на камень, силясь овладеть собой. В висках нервно стучала кровь. Так она просидела в оцепенении, пока не раздалась команда:
— Поднимайсь! — Куда-то в угрюмые горы эхом — айись — отскочил голос Симонова.
Выстроившись, батальон снова тронулся дальше. Все больше холодало, крепчал ветер, мокрым снегом слепило глаза. На море появилось и забелело так много пенистых барашков, что казалось, будто все оно взмылено. Крутые гребни длинных валов выкатывались из-под далекой и чуть различимой черты горизонта; разрастаясь, они гнались друг за дружкой, мчась к скалистому берегу и разбиваясь на камнях с грозным грохотом.