Рассвет в забвении
Шрифт:
«Это не подарок. Это последний акт милосердия. Пусть лучше после меня у неё останется лишь горький осадок отвращения и брезгливости, чем тоска… Я ненавижу людей, этих жалких тупоголовых заурядных тараканов, но она лучше любого кто находится в этом зале. Особенно лучше меня».
– Что ты такое? – шепнула Леони почти пропавшим голосом, и большая слеза прокатилась по её щеке.
– Сейчас я намного правильнее, чем был: можно сказать, мой мозг «починил» меня. Мне жаль огорчать тебя, дорогуша, но Джима Патрика не было ни на бумаге, ни в жизни! – он противно загоготал и с омерзением к самому себе подумал: «До чего нужно стать скотом, чтобы называть её «дорогушей»! И этот её взгляд… Чёрт, скорее бы это всё кончилось, и она больше не видела меня таким».
Голова
– Если так желаешь подарить мне что-то, отпусти этих людей. Это всё, чего я хочу, – расколовшимся голосом тихо проговорила Леони и невольно поджала пальцы на ногах. – Наверное, я должна упрашивать тебя, говорить, что ты не такой, что ты должен пойти со мной и бросить всё это, – она печально усмехнулась, тряхнув рыжими прядями, рассыпанными по плечам. – К сожалению, у меня нет сил, Джим… Спасти тебя? А нуждаешься ли ты? Спасение ли это? – Леони лишь сейчас всхлипнула, кончик её носа стал пунцово-красным. – Я помню один наш с тобой разговор… Мне казалось в ту пору, что у всякого зла есть причина, я не верила тогда тебе… но, на самом деле, некоторые люди просто ужасные и всё.
Отвратительным после этих слов для Джима стало то, что он что-то в ней убил, убил ту веру в людей, что казалась ему забавной, но вдохновенной и высокой. Его самоуверенность начинала медленно таять, Джиму становилось больно. Комедийность и напыщенность их разговора опостылела ему, стала раздражать. Мориарти перестал мерзко улыбаться, но, всё ещё безумно сверкая глазами, сказал:
– Будет нудно объяснять тебе, почему я выбрал этот путь, почему я такой, а не какой-то другой. Всё, что тебе нужно знать – я всю жизнь скучаю. Я скучаю патологически. Узколобые болваны раздражают меня, вызывают приступ яростной насмешки. Всю жизнь я искал кого-то или что-то, что бы волновало мне кровь, я охотился за драйвом, за острыми ощущениями; Шерлок Холмс дал мне жизнь! Серьёзно, он умён настолько же, насколько и слеп! – он надломленно улыбнулся, сунув руки в карманы брюк. – Я хотел и хочу его уничтожить за то, что он посягнул на мой «трон», но есть одна неувязочка, – Джеймс инфантильно приложил указательный палец к губе и посмотрел в пол: – если умрёт Шерлок Холмс, моя «пирушка» кончится, можно сказать, моя жизнь кончится, перестанет играть яркими красочками.
Он ждал, что Леони скажет «это не жизнь», но она ничего не сказала.
И Джиму показалось, что он будто снова влюбился в неё. Влюбился уже будучи Мориарти.
На лице Леони вместе с ужасом и печалью блуждали интерес и участие, она внимала каждому его слову, пропускала через себя. Она не понимала, что должна сейчас чувствовать, как должна относиться к происходящему, к сказанному Джимом, к нему самому.
«Как я себя боюсь сейчас. Романтичные дамочки осудили бы меня. Наверное, я выгляжу жалко: я ведь должна сказать ему о том, что люблю его любым. Вернее, я и чувствовать так должна, но я так не чувствую. Ничего, кроме ужаса и пустоты… Я не знаю того, кто сейчас стоит передо мной, не могу угадать его желаний и мыслей. Я могла это сделать с Джимом, но я не знаю Мориарти, я не люблю Мориарти, я люблю Джима, но Джима здесь нет. Как я себя боюсь! Боже, куда мне себя девать?..» – безмолвно рыдал её рассудок, всё её существо.
Леони развернулась и направилась к выходу, убегая прочь от клочков своих надежд и мечтаний, ругая себя за трусость.
У самой двери она остановилась, новая волна эмоций захлестнула её, убаюкав нежностью и светлой тоской. Она обернулась и вновь оглядела с головы до ног своего Джима: ни тени злости не почувствовала она, словно что-то невидимое, неподвластное разуму придало ей сил. Леони странно улыбнулась и осторожно приблизилась к Джиму.
Ему показалось, что зал начал меняться, преображаясь в чудное видение минувших дней. Джим не видел ничего, кроме сияющих зелёных глаз
«Только не допусти для неё надежды, идиот! – подумал Мориарти в этот миг. – Я должен оставить её совсем, вместе со всеми её мечтами и чувствами, со всеми нашими общими желаниями и планами. И чего я боюсь вдруг, что она меня сейчас разлюбила? Так ведь было бы только лучше. Не хочу запятнать чистоту её чувств ко мне, это будет грязно, опошлено. Ведь это было бы так прекрасно, что её чувство осталось бы таким, как прежде, не стало обязательством и дурной привычкой, «чемоданом без ручек». Такая, как моя Леони, не может любить Мориарти – это противоестественно».
Джим схватил Леони за запястья и в исступлении прижал к губам её ладони, отёрся о них щекой и поник головой. Затем высвободил её руки и резко отвернулся в царственной манере. Он подошёл к балюстраде и взглянул вниз на заложников. Только сейчас он осознал в полной мере, что Леони не прошла бы сюда без Шерлока, что это его план. Но даже это было для Джеймса сейчас неинтерсным, неважным. Ему не хотелось допускать победы Холмса, но едва ли сейчас это бередило его рассудок. Джим приблизился к Леони, уставился в её лицо, задрав подбородок, и прошипел насколько мог холодно, но выходило плохо: «Я оставлю их всех. Я отзову своих псов, но только для тебя. Не для этого хвастливого зазнайки и не из-за того, что он тебя сюда трусливо прислал, а только из-за тебя».
Он постарался напоследок запечатлеть в памяти её черты, запомнить её голос, чтобы запереть всё это в самый тёмный, самый дальний и самый потаённый уголок души.
***
Осень смеялась. Смеялся октябрь над солнцем, над Леони, одетой не по погоде. Мисс Маллиган медленно шла вдоль 64-й улицы в сторону западной части Центрального Парка, не смотря под ноги, где по асфальту лёгкими поземными вихрями кружили сухие листья. Ветер дул холодный, казалось, выцарапывающий глаза; небо, утопающее в облачной пелене, тосковало по солнечному свету. В голове Леони не осталось ни одной мысли, все чувства куда-то ушли, слёзы струились из глаз уже без её участия. Причёска совсем растрепалась, некоторые пряди запутались в серьгах, другие прилипли к помаде на губах.
В парке людей почти не было, словно все, кто могли здесь праздно прогуливаться, столпились у здания оперы. Леони без стеснения всхлипнула, не боясь быть кем-то замеченной, остановилась и подняла голову к унылому небу. Тихое поскуливание заставило её посмотреть вниз: дворовый пёс с добрющими глазами жаждал человеческого внимания и тёрся грязной мордой о ноги незнакомки. Леони вспомнила Джима, играющего с Гаем на диване – весёлого и беспечного, как ребёнок. Она присела на корточки перед собакой и безучастно потрепала одной рукой животное за ухом. Пса удручало тоскливое участие Леони, и он всё с большим рвением, всё громче скуля, ластился к ней, желая как следует быть обласканным, а, возможно, и накормленным. Леони положила на ноги свой клатч, но тот уже через минуту скатился на землю, когда девушка опустилась на колени. Она принялась чесать бока и шею пса с особой фанатичностью, заливаясь слезами всё более и улыбаясь отчаянной улыбкой, почти смеясь.
– Как он раздосадуется, когда не получит ничего съестного, – раздался сверху знакомый голос.
– Ой! – на мгновение испугалась Леони, но, подняв голову, обнаружила Шерлока Холмса и машинально утёрла рукавами жакета глаза, размазав по лицу тушь. – Это вы…
– Ну, не американские спецслужбы уж точно.
– Вы?.. вы, выходит, ещё и следили за мной, – без удивления и недоумения спокойно отозвалась Леони и опустила голову, вновь принявшись гладить пса, который уже недовольно глядел на Холмса, как бы обвиняя его в прерывании своего блаженства.