Шрифт:
Геннадий Трошин
Рассветы
Не спалось. Так бывает со мной на новом месте, где все поначалу кажется непривычным и требуется время, чтобы обвыкнуть. Мы только вчера приехали в небольшой поселок на берегу Волги. Решили провести отпуск здесь, вдали от городской суеты. Хозяйка дома Дарья Никитична оказалась приветливой маленькой старушкой с румяными щеками, которых так и не коснулась сеточка морщин.
– Места у нас привольные, не заскучаете, - нараспев говорила она, приглашая нас в дом.
– Парного молочка вволю попьете, свежих яичек покушаете. У меня корова своя и куры.
И хозяйка гостеприимная,
В лугах было тихо и пахло сыростью. Штанины брюк снизу тут же намокли, и в полуботинках начало хлюпать. Узкая тропинка, вьющаяся среди заливных лугов, вывела меня к Волге и оборвалась у песчаной отмели. Я пошел дальше вдоль берега в поисках удобного места и увидел впереди большой валун, возвышавшийся почти у самой воды. "Вот где и можно присесть", - обрадовался я, но "валун" неожиданно зашевелился и оказался человеком. Это был огромного роста старик с окладистой бородой. В накинутом сером плаще он и впрямь походил на могучую глыбу. Заметив меня, старик поманил к себе пальцем.
– Садись сюда. Не бойся, не укушу, - сказал он, похлопывая широкой ладонью по глинистому бугорку, устланному сеном.
Я примостился рядом, забросил крючок с червяком в воду и положил удилище на свободную рогульку.
– Дачник?
– поинтересовался старик и, получив утвердительный ответ, внимательно уставился на темную воду.
"И чего он делает в такую темень?
– с удивлением думал я.
– Ведь поплавков все равно не видно".
Однако от нечего делать тоже стал глядеть на Волгу. Где-то позади, в темных кустах, вдруг раздалось звонкое чоканье. Затем стихло на мгновенье, и его сменила частая, веселая трель.
– Соловушка утро почуял, - нарушил молчание старик потеплевшим голосом. Слышь, сейчас булькать зачнет, потом вновь трелью рассыпется.
Старик в точности знал все коленца своего соловья. Он, действительно, сначала чокал, потом делал паузу, заливался звонкой трелью, за которой следовало нежное бульканье, и снова далеко-далеко разносилась веселая трель. От этой трели у меня почему-то гулко забилось сердце, встрепенулось что-то давным-давно забытое, затуманились глаза.
Темнота между тем начала стремительно таять, уступая место белесым сумеркам. Звезды на поголубевшем небе потускнели, исчезли их двойники в посвежевшей, ожившей и ставшей матовой воде. Теперь не один соловей, а разноголосый птичий хор ликующе зазвенел вокруг нас. Над рекой показались чайки. Они уже видели солнце и купались в его лучах, отчего крылья казались отлитыми из золота. Потом лучи скользнули по макушкам тополей, задели седые кусты тальника, на которых тотчас же вспыхнули изумрудными огоньками капельки росы. Река
Я, очнувшись, потянулся к удилищу, чтобы посмотреть, цел ли червяк, но старик положил на мою руку широкую ладонь.
– Тс-с, - прошептал он и кивнул вниз. Там на отмели сверкала неглубокая бакалда, отделенная от берега песчаной косой, через которую перекатывались волны от прошедшего парохода. Вместе с волнами в бакалду попало несколько маленьких серебристых рыбок. Я думал, что они поспешат в реку обратно, но рыбки остались. Над ними, трепеща крылышками, запорхала какая-то птичка с желтоватой грудкой. Она опустилась, подскочила к воде. В ее клюве виднелись беленькие червячки. Рыбки высунули из воды головы, раскрыли рты, и птичка стала торопливо совать в них корм. Раздав червячков, птичка издала звонкую трель и улетела.
Я в изумлении протер глаза: не снится ли?
– Вот и я удивляюсь, - зашептал старик, наклонившись ко мне.
– Которое утро смотрю и глазам не верю, чтобы зорянка кормила пескарей. Птичка она, конечно, душевная, жалостливая к чужой беде. Всегда при случае выкармливает осиротевших птенцов или выхаживает слабых пичужек, но чтобы кормить пескарей... Н-да. Такое видеть еще не доводилось. Может, птенец ее здесь утонул, а? И она носит корм по привычке?
Зорянка прилетала еще несколько раз, а потом пескари уплыли вместе с набежавшей волной обратно в реку, и птичка больше не появлялась.
Старик поймал на одну из удочек сорожку, но почему-то не опустил ее в ведерко с водой, а положил чуть поодаль у талового куста. У меня дело подвигалось успешнее. Я таскал одну плотвицу за другой, сажал на кукан и удивлялся, как это мой сосед, местный житель и, судя по всему, опытный рыболов, часто зевает поклевки и отстает от меня в улове.
– Слышь, как трещит?
– то и дело отвлекался он.
– Ты думаешь, это кузнечик? И не кузнечик вовсе, а камышовка. Птичка такая. А эта, что соловьем заливается, - тоже камышовка. Только другой породы. Она может и под синицу, и под скворца, под кого угодно голос подделать. Как те артисты, которых по телевизору показывают.
– Какие артисты?
– недоумевал я.
– Ну те, что других передразнивают.
– Вестник, что ли, или Хазанов?
– Вот-вот, - восторгался он, как ребенок.
Я вытащил одну сорожку, другую, но старик снова отвлек меня.
– Глянь-ка, глянь, как кулик ракушку разделывает! Ты ее руками ни за что не раскроешь, а ему хоть бы хны.
Я перевел взгляд с поплавка на отмель, где крупная, похожая на сороку, птица с красными лапками долбила большим оранжево-красным клювом двустворчатого моллюска-беззубку, и прозевал поклевку.
Не удалось мне вытащить и окунька. В тот момент, когда я потянул удилище на себя, из-за куста показалась здоровенная змея. От неожиданности я дернул удилище сильнее, и окунек, взметнув брызги, сорвался с крючка. Змея направилась к нам, и я уже начал подумывать о бегстве, как вдруг увидел на ее голове желтый венчик. Это был уж.
– Ага, пожаловал, наконец, - ласково, будто долгожданному гостю, сказал старик.
– Ну давай подкрепись, подкрепись.
Уж схватил оставленную стариком у куста сорожку и, напрягая свое длинное тело, начал медленно заглатывать рыбу.