Расти, березка!
Шрифт:
Когда Николай вернулся домой, в трудовую семью колхозников, и снова сел за свой видавший виды газик, в армию ушел Петр. Сменив на боевом посту брата, он служил безупречно. Словно по наследству от отца передались ему упорство, боевой накал.
Петр тоже стал отличным солдатом, ему присвоили звание «младший сержант» и назначили командиром пулеметного расчета. Свой расчет Петр Гребенюк вывел в число отличных. И у него, как у Николая, запись о поощрениях не умещалась на одной карточке.
Теперь листок фронтовой газеты передан третьему брату — Виктору.
— Слава, — задумчиво повторяет Виктор, — подвиг…
«А что сейчас надо совершить, чтобы доказать, что ты сын героя?» — думает Виктор.
— Хлопцы, та чому ж мы мовчим! — К Виктору подошел смуглолицый паренек, весело посмотрел вокруг. — Заспиваймо.
И первым запел. Дружные, молодые голоса подхватили:
Играй, мой баян, И скажи всем друзьям, Отважным и смелым в бою, Что, как подругу, Мы Родину любим свою.В другом конце вагона послышалась песня о партизане Железняке, и тут же, словно соревнуясь, вплелись новые голоса:
Вдарил шпорами под бока, Эх, конь летит стрелою…Летит поезд. Торопливо стучат колеса. Вихрится пыль за последним вагоном. А в памяти Виктора всплывает знойный день, картофельное поле, блестящие рельсы и черная грива дыма, застывшая на небе, — напоминание о военном эшелоне, который увез отца. И еще — горячая материнская рука. Ласковая, шершавая, в мозолях. Она гладит поникшую Витькину голову. Далекое, трудное детство…
Случилось так, что в тот час они все были дома. Мать пришла с поля — с утра нездоровилось, и бригадир отпустил.
Во дворе играли младшие сыновья Петр и Витя. Четырнадцатилетняя дочь Нина орудовала у печки. Только Николай куда-то уехал с колхозным шофером.
Из открытого настежь окна увидела Мария Андреевна бегущего по улице человека. Он кричал:
— Мария, ходи сюда!
Это был ее родственник Леонид Кулик, который работал на железнодорожной станции.
— На, читай, — радостно сказал он. — От Евтея Моисеевича.
Мария Андреевна, которую и люди-то давно уже считали вдовою, пошатнулась, будто кто-то толкнул ее.
— Не шути… Зачем рану бередишь?
Около безмолвно стояли ребятишки.
— Да читай же! — торопил Кулик. — Жив-здоров твой муженек. Кланяться велел. О детишках дюже беспокоится.
Мария Андреевна силилась разобрать строчки, торопливо набросанные карандашом, и не могла. Бумажка, словно осиновый лист на ветру, дрожала в загрубелых руках. Взгляд ее, затуманенный слезами, остановился на последней строке, подчеркнутой двумя жирными линиями: «Остаюсь любящий вас Евтей Гребенюк».
— Где
Кулик неопределенно махнул рутой:
— Их из Крыма на другой фронт перебрасывают. Сказал, напишет.
— Ребята, погодите… Я скоро…
Напрасно Кулик ее уговаривал: есть ли смысл бежать три километра до станции под палящим июньским солнцем, когда неизвестно, будет ли эшелон, а может, уже ушел. Но Мария Андреевна ринулась в хату, набросила на голову серенький платок и побежала по улице. Ребятишки — за нею. Маленький Витя вскоре устал и заплакал. Мать схватила его на руки. За околицей чуть помешкала: бежать к станции или прямиком через поле, наперерез поезду, если он вдруг пойдет?
Они бежали гуськом. Босые ноги утопали в сухой пыли, путались в картофельной ботве. Виктор крепко держался за шею изнемогавшей матери. Сердце его замирало от радости — сейчас он увидит батьку! И тот, как перед войной, поднимет его высоко над головою, весело крикнет:
— К солнышку полетели!
Отца Витя помнил смутно. А вот такой же летний день запомнился хорошо. Отец пришел из правления колхоза, тихо произнес:
— Мужайся, Марийка. Война…
Через несколько дней он ушел перегонять колхозный скот, чтоб не оставить его фашистам. В последний раз прижал сына к груди.
— Не горюй, Витюлька. Скоро вернусь.
Но не вернулся и через год. Вскоре фашисты заняли село, и тут же в их избу пожаловал полицай:
— Собирайся, председательша!
Дети даже не сразу поняли, что это означало, а когда догадались, заголосили. Витя бросился к матери, но полицай оттолкнул его.
Двое суток держали в полиции мать, допытывались, где муж. Не добившись ответа, отпустили; все равно никуда не спрячется — детей полна хата, да, видать, еще один ожидается.
Узнали ребята все тяготы оккупации. Радостная жизнь сменилась муками, голодом, неведением. Где отец? Что с ним? До села дошли слухи, что под Таганрогом колхозное хозяйство, которое сопровождал Евтей Моисеевич, разбомбили немецкие самолеты. Мария Андреевна, убитая этой вестью, горько смотрела на детей. Прощаясь, Евтей Моисеевич прошептал ей на ухо: «Не унывай. Подавай сынка».
В горькую годину предстояло появиться ему на свет. Не придет Евтей, не рассмеется задорно, как прежде, не расцелует новорожденного… Вместо него в хату ввалился фашистский холуй Шквыря, бывший кулак. Витя хорошо запомнил его тяжелый и злобный взгляд, пьяный крик:
— А ну, марш из хаты, большевистские выкормыши! Скоро вам всем конец!
Потом жили они в свинарнике. Там родился четвертый братик, да вскоре умер… Горькое, страшное время! Но конец настал — конец оккупации. Ожил народ, стало легче дышать, хотя до полной победы было еще не близко.
Запомнил на всю жизнь Витя и тот день, когда со станции прибежал дядька Кулик и передал матери записку отца. Живой! И они побежали по картофельному полю к железной дороге, спешили застать эшелон, в котором находился отец. Витя отстал от матери. Петя и Нина схватили его за руки: